Капитан-поручик, дабы несколько оживить допрашиваемую, поднялся и надавал ей звонких оплеух по щекам. Монахиня послушно захлопала глазками, утвердилась на ногах, снова заговорила – быстро и испуганно:

– Мишка Босой, что по богатым дворам ходит, подаяние для монастыря собирает… Он и ходил – и к Степану Богданову сыну Глебову, и к Абраму Федоровичу Лопухину, царицыному брату, и к царевичу Алексей Петровичу, и к царевне Марье Алексеевне…

– С чем ходил, глупая?

– Не знаю, батюшка, ничего не знаю… – завыла Каптелина. – Про то его допрашивай, не меня…

– Кто еще из лиц духовного звания помогал бывшей царице? – продолжал допрашивать капитан-поручик.

Каптелина сначала запиралась, но потом, под угрозой побоев, рассказала, что инокине Елене помогали духовник ее, ключарь Покровского монастыря отец Федор Пустынный, ризничий Петр, да и сам епископ ростовский Досифей.

– Чего сии подлые людишки хотели? – сурово спросил Скорняков-Писарев. – Смерти государя?

– Что ты, батюшка, мы государю Петру Алексеевичу – верные слуги! – запричитала Каптелина. – Инокиня наша Елена скучала больно по сыну своему Алексею Петровичу, да по брату своему Абраму Федоровичу, да по родственникам своим иным и друзьям верным… Вот Мишка Босой им весточки от нее и передавал. А что она с полюбовником спуталась – так то дело слабое, бабье…

– Слабость то или измена – государю решать! – отрезал капитан-поручик. – Собирайся, с нами в Москву, на розыск, поедешь…

– Не надо на розыск, батюшка! – Каптелина упала капитан-поручику в ноги. – Я тебе, почитай, все рассказала…

– Под арест ее покамест! – приказал Скорняков-Писарев и отправился к царице.

Евдокия сидела на лавке, отстраненная и спокойная. Ничто, казалось, не могло поколебать ее решимости.

«Смелая баба! Ничто ее не берет!» – с невольным уважением подумал Скорняков-Писарев.

Зато старица Маремьяна, почитай, сразу же привычно бухнулась к нему в ноги и стала молить о пощаде.

– Говори, инокиня Елена, – приказал капитан-поручик, – сама ты против государя злоумышляла или вкупе с царевичем Алексей Петровичем?

– Сама… – тихо, бесцветно ответила царица. – Сама… Сын мой не знал ничего. Меня одну и судите.

– Правду говоришь? – не поверил капитан-поручик. – Богом клянись, душа богопротивная!

Евдокия подошла к образам, трижды истово перекрестилась, повторила:

– На мне вина, не на царевиче. Это я царю-Ироду и его чухонке погибели желала. И выблядкам их…

– Смотри какая железная! – хмыкнул Скорняков-Писарев. – А не боишься, что тебя за это на дыбу вздернут? Князь-папа Ромодановский, он и железо гнет!

– Не боюсь… – устало ответила Евдокия. – Чего мне бояться? Я все потеряла.

– А жизнь потерять не боишься?

– Не боюсь, служивый.

– Я тебе не служивый, баба, а господин капитан-поручик! – взорвался Скорняков-Писарев.

– Ты мне холоп – и дело вершишь холопское! – отрезала стальная Евдокия.

Не сдержавшись, капитан-поручик с матерной бранью замахнулся на нее тростью, но встретил бестрепетный, ненавидящий взгляд и не смог ударить.

– А за полюбовника своего Степана Глебова тоже не боишься? – спросил он вкрадчиво.

Евдокия вздрогнула, руки ее задрожали. Потом сдержала себя, ответила:

– Он мне не полюбовник, а так – знакомец только. С детства вместе росли. Дворы наши в Москве рядом были.

– Про то князь-папа Ромодановский дознается, – решил Скорняков-Писарев. – Собирайся, инокиня, в дальнюю дорогу! И ты, старица, с нею!

– Нет, батюшка, не губи… – завыла Маремьяна. – Оставь меня при святой обители!

– Не проси его, – одернула Маремьяну Евдокия, – не поможет, зверь он, как и хозяин его…

Маремьяна, словно завороженная спокойствием царицы, замолчала.

– Смотри, черница, от упрямства своего не задохнись… – зло прошипел Скорняков-Писарев и вышел.

За порогом он отвел душу, придравшись к пыльным пуговицам на кафтане часового, и злобно, с удовольствием, расквасил ему морду.