Деда, конечно, сразу взяли «под белы ручки». На допросе он рассказал, что, копаясь в огороде, наткнулся на кусок старого то ли жернова, то ли диска от какой-то машины. Отволок его на межу и бросил. От удара об камень от этой штуки откололся небольшой кусочек и как-то знакомо блеснул на свежем сколе. Дед заинтересовался, ударил обухом кайлушки и осколок рассыпался на мелкие зёрнышки, похожие на шлиховую платину.

В первый раз он добавил к намытой им на проходнушке платине всего пару зёрнышек. Пролезло. Добавил ещё десяток. Приняли. Ну а в тот день, когда его застукали, в принесённой им в контору чекушке вообще не было ни одного зерна платины.

Деда, конечно, посадили. Ни в посёлке, ни в суде никто не поверил, что человек, который сызмальства промышлял старательством, не смог отличить платину от зёрен какого-то там, как сообщили «органы», легированного чугуна. Самое интересное, что Боб божился: не бывает такого чугуна, который две минуты мог бы сопротивляться царской водке.

Самое большое в своей жизни открытие Боб сделал, когда его впервые понизили не до геолога или техника, а до рабочего четвёртого разряда. Про крупное месторождение золота, которое он нашёл чуть ли не в самом геологическом посёлке экспедиции, до сих пор пишут, что оно относится к новому, неизвестному ранее, «нетрадиционному» типу. Это была настоящая слава с многочисленными интервью в газетах, на радио и телевидении, с вояжами в столицу края и Москву, с очередной цистерной коньяка…

Только значок первооткрывателя месторождений так и не довелось Бобу поносить. Убили его. Ножом. По дороге домой. Не знаю, кому мог перейти дорогу этот добрейший, весёлый и жизнерадостный человек?

В последнюю нашу встречу было выпито немало вина, рассказана не одна история. Только нам с товарищем в этот вечер было не до смеха – какие-то неприятности по работе не давали расслабиться. Боба уложили в спальном мешке на полу. Целый час он не давал нам уснуть – все ворочался, кряхтел, ругался вполголоса, двигал спальник то в один угол, то в другой, пока я его не спросил несколько раздражённо: уж не блох ли он нам притащил?

– Да нет, – ответил он на полном серьёзе, – никак не могу понять, где у вас здесь север? Не могу спать поперёк магнитных линий!

Когда мы отсмеялись, Боб уже спокойно посапывал носом во сне. Цели он своей добился – рассмешил-таки нас напоследок.

Обсуждение историй про военных переводчиков и особенности синхронного перевода на разные дикие языки навеяло мне одну байку, рассказанную лет двадцать назад одним моим знакомым. Он, как выпускник ВИИЯ, [126] получив лейтенантские погоны, поехал в Алжир служить тем самым военным переводчиком. С французским языком.

Однажды проходил какой-то очень важный приём, на котором присутствовали наши, алжирцы и французы. Возможно, что были и другие братья по оружию, но это не важно. Важно то, что наш герой был приставлен к некоему нашему генералу, дабы ему всю эту вражью речь переводить на русский, а генеральский бред, соответственно, на французский.

Сначала генерал был довольно вменяем, говорил много, переводчик успешно переводил. Потом лампасник милостиво отпустил лейтенанта поесть-попить, попутно заметив, что говорить он боле не намерен, а намерен принять на грудь. Чем наш герой и воспользовался, успев употребить немало вкусных спиртных напитков.

И вот когда приятное алкогольное тепло уже изрядно распространилось по телу, лейтенант обнаружил своего генерала, требующего переводчика к себе. Дабы совместно произнести тост. Это был кошмар, ибо генерал говорить внятно уже не мог, да и переводчик внятно переводить тоже. «А ведь выдерут-то меня! – пронеслось в голове, – скажут, что не справился!»

Решение в отравленном алкоголем мозгу появилось неожиданное, но верное. Точнее, это был заранее спланированный экспромт, подготовленный ещё в институте. Там будущих переводчиков кто-то умный заставлял наизусть заучить несколько длинных хороших тостов на вражьем языке, причём заучить до автоматического состояния. Мол, пригодится, когда попадёте в «ситуацию».

И вот, генерал несёт пургу, русские благопристойно молчат, а переводчик, слегка покачиваясь, вдохновенно на языке Мольера и Руссо на полном автопилоте произносит упоительно красивый тост, прерываемый иногда вежливыми аплодисментами франкоговорящей аудитории.

Наконец, тост закончился, переводчик сорвал шквал оваций, и, уходя в алкогольную нирвану, запомнил почему-то ошалевшие глаза алжирцев и гогочущие рожи французов.

Объяснение феномена случилось наутро, когда кто-то из знакомых французов пересказал ему вчерашнее выступление. «Тост был прекрасный, mon chere, но какого такого пуркуа ты постоянно обращался к аудитории «Дорогие вьетнамские друзья!»?

Он родился в 1919 году, в Бахмаро. Революция ещё гуляла по Грузии, но уже выдыхалась. Он рос как обычный бичико [127] в семье, корни которой восходили к смутному 15 веку, когда основатель рода Георгий, последний раз посмотрев на сожжённую деревню и вырубленные турками виноградники, без лишних раздумий взял оружие, собрал уцелевших и ушёл в горы. Его потомки буднично партизанили и резали турок вплоть до того момента, как с севера пришли русские и своими штыками вышибли оттоманов с Кавказа. Тогда семьи спустились с гор, вновь посадили виноградники. Мужчины рода всегда помнили о прошлом, поэтому воинскую службу царю принимали как должное.