Ее собственный дом моделей открылся в 1912 году. На время войны она закрыла его и уехала в Рим, а в Париж вернулась, когда боевые действия подходили к концу. Заручившись поддержкой магазина «Галери Лафайет», в 1923-м она открыла свою фирму снова, в шикарном помещении на авеню Монтень. К ней потянулись богатейшие женщины мира – сама она к ним никогда не ездила.

– Я была портнихой, – говорит она. – Я верила в свое m'etier [104] . Друзей я себе выбирала за интеллект, за то, чего они ст'oят на деле, и ни за что больше. Мсье Леже [105] был моим другом. Когда ему надоедало писать картины, он любил приходить, наблюдать, как я занимаюсь кройкой…

– Нет. Я никогда не была mondaine [106] . Никогда не обедала в ресторанах, в театр если ходила, то одна. Никогда не заботилась о том, чтобы самой хорошо одеваться. Я была низенькая… а ведь я терпеть не могу низеньких женщин!

Среди немногочисленных клиентов, с которыми она соглашалась встретиться, была уроженка Италии, герцогиня де Грамон.

– Ах! Вот это была настоящая модель. Высокая, прелестная. Когда я работала над платьем, все, что мне требовалось, это попросить ее прийти его примерить… тогда я точно знала, что в нем не так!

Она редко спускалась в салон, потому что «стоило мне увидеть женщину некрасивую, или низенькую, или толстую, я указывала ей на дверь! … Je dirai “Va-t-en!”» [107] Многие из ее клиентов были женами кубинских сахарных миллионеров.

– Интеллектом они не отличались, эти кубинки! Зато были прекрасно сложены. Двигались хорошо, с ними можно было что-то сделать.

Затем в Европе начали сажать свеклу, кубинский тростниковый сахар упал в цене, и счета сделались мужьям не по карману.

– Свеклу начали сажать, – хихикает старая дама. – Растеряли клиентов.

Потом появились аргентинки! При упоминании слова «Аргентина» – и при воспоминании об аргентинских женщинах «…avec leurs fesses ondoyantes des carnivores…» [108] – мадам Вионне откидывает свою седую голову на подушку и, погрузившись в забытье, вздыхает:

– Всегда про меня говорили, что я слишком люблю женщин!

Самой прелестной из «аргентинок» была мадам Мартинес де Хос, уроженка Бразилии, которая после биржевого краха купила долю в предприятии Вионне и поддерживала его на плаву до самой войны с Гитлером.

– В то время мы были размером с деревню, даже с городок…

На Вионне работали 1200 человек в 21 ателье. Ее швеи трудились в комнатах по тем временам образцовых, просторных, светлых.

– Я ведь помнила, какие ужасные условия труда были, когда я была девочкой, и мне хотелось, чтобы у нас было лучше всех… тогда люди и работают лучше.

Ее рабочее место занимало стратегическое положение в основном зале – никто из проходящих по комнате не ускользал от ее бдительного взора.

– Ценного времени мы не теряли…

Времени терять было нельзя. Дом Вионне производил шестьсот моделей в год, вдвое больше, чем Диор. Каждое платье фотографировали, чтобы не нарушалось авторское право, – практика дотоле неведомая. На каждом ярлыке платья от Вионне имелся отпечаток пальца самой мадам. Незаконное подражание ее моделям автора расстраивало – не по финансовым причинам, но потому, что в массовом производстве ей виделось предательство ее искусства. Волновалась она зря. Платье от Вионне основывалось на тончайшем сочетании искусной работы и мастерства обращения с тканью. Скопировать его на практике было невозможно.

Она редко разрабатывала модели на бумаге, вместо этого создавала их в миниатюре на куколке – манекене высотой восемьдесят сантиметров. В наши дни кукла – один из самых известных предметов реквизита французских модельеров, но Абель Вионне недоумевал, когда его дочь приносила ее по вечерам домой. Женщина средних лет, а все продолжает одевать свою куклу. Неужели она так и не повзрослела?

Она признается, что сама была виновата в его непонимании:

– Я не смела рассказать пап'a, какого масштаба мое предприятие. Боялась, что он нанесет нам визит и разразится публичной речью о пагубных амбициях.

Развив свой стиль, мадам Вионне уже не отступала от него. Когда модельеры-соперники подняли юбки выше колен, она отказалась: «Показывать колено – это же ordinaire… vulgaire!» [109] Она восхищалась плавными линиями японского костюма и строгостью классической греческой туники. Самой характерной для нее моделью – множество таких всякий раз можно было увидеть на скачках в Лонгшамп – было платье-рубашка из кремового шелка. Однако эта навеянная Грецией простота искусными приемами доводилась до крайней роскоши. Вечернее платье из черного бархата и белой норки – комбинация, придуманная ею, – стало предметом одной из лучших фотографий, сделанных Эдвардом Стайхеном [110] для журнала «Вог».