— Я все скажу! — прохрипел он. — Давайте же, pendejos! Вы хотели знать, что там, так я, мать вашу, скажу. Скажу, мать вашу! Только отпустите меня!

Никто его не слышал. Дверь не отворилась.

— Только отпустите меня!

Он так и заснул в изнеможении на полу, и ему снилось, что его двойник сидит в камере вместе с ним, курит сигарету и похваляется амурными победами, которых Рамон не помнил. Он пытался перебить двойника, кричал тому, что они в опасности, что ему нужно убраться отсюда, и только потом вспомнил, что тот мертв. Двойник, который стал еще и Маннеком, а потом и Паленки, пустился в сладострастное описание того, как он трахал спутницу европейца, когда Рамону удалось-таки перебить его, заявив скорее мысленно, чем вслух, что этого никогда не происходило.

— Откуда тебе знать? — спросил двойник. — Тебя же там не было. Кто ты вообще, мать твою, такой?

— Я Рамон Эспехо! — крикнул Рамон и с этими словами проснулся.

Тюремный пол в темноте казался еще жестче каменного. Рамон тряс головой до тех пор, пока последние остатки кошмара не улетучились. Он заставил себя сесть и еще раз проверить свои травмы. Они оказались, решил он, скорее болезненными, нежели опасными. Его переполняло отвращение к себе — за свою слабость, за готовность помочь полиции после того, что они с ним сделали. Маннек со товарищи водили его на поводке как собачку, но они не запирали его в одной камере с психом просто так, для забавы. Такое могли сделать только люди.

— Я убью вас, ублюдки, — сказал он воображаемому констеблю, его боссу, губернатору. — Как-нибудь, когда-нибудь я освобожусь отсюда и поубиваю вас всех, жалкие pendejos!

Впрочем, это не убедило даже его самого. Когда дверь отворилась, он сообразил, что снова засыпал. В камеру вошел полицейский босс, и свет из коридора образовывал гало или даже нимб вокруг его головы. Когда глаза Рамона немного привыкли к свету, он увидел на лице у босса брезгливость.

— У вас неважный вид, сеньор Эспехо.

— Угу. Продержитесь десяток раундов против Джонни Джо Карденаса, и я на вас с удовольствием посмотрю.

Диоды на потолке засветились, стоило двери закрыться, оставив их наедине.

— Продержусь как-нибудь, — сказал босс. — Сегодня утром его повесили. Сигарету хотите?

— Нет, — мотнул головой Рамон. — Я бросаю курить. — Но пару секунд спустя он все-таки протянул руку.

Босс присел рядом с Рамоном на корточки, зажег сигарету об пол и дал ему.

— Сейчас еду принесут, — сообщил он. — И прошу у вас прощения за Пауля. Он плохо владеет собой, когда его что-либо расстраивает. Чтобы эния принял вашу сторону на глазах у губернатора? Конечно, он чрезмерно возбудился.

— Вы это так называете, да?

Босс пожал плечами с видом человека, слишком много повидавшего в этом мире.

— Надо же это как-то назвать, — вздохнул он. — Но они от вашего рассказа камня на камне не оставят. Я просто предупреждаю вас, Рамон. Так и произойдет.

— С какой стати мне врать насчет моего фур…

— Насрать всем на ваш фургон. Энии совсем рехнулись из-за этого вашего халата. Это типа инопланетный артефакт.

— А я, черт подери, что вам говорил?

Босс пропустил это мимо ушей.

— Если вы что-то от нас скрываете, мы это все равно узнаем. Губернатор не собирается миндальничать с вами. Ему известно, что это вы убили европейского посла, пусть даже он не хочет этого признавать. Копы… ну, мы не можем поддерживать вас, если этого не делает губернатор. Энии здорово кипятятся из-за этой штуки, что бы это ни было. Они хотят, чтобы мы выдали вас им.

Рамон сделал глубокий вдох, наполнив легкие дымом. Выдохнув, он увидел, как легкий поток воздуха из коридора подхватил дым и закрутил его.

— Вы выступаете от их имени?

— Я просто говорю, что вам же лучше будет, если вы скажете им то, что они хотят знать. Вся власть у них.

Рамон устало опустил голову на колени. На него нахлынули воспоминания — первый подобный приступ за много дней — и, похоже, последний в его жизни. Рамон сидел в «Эль рей». Память его совершенно прояснилась. Вонь сигаретного дыма, гладкая черная поверхность барной стойки. Он помнил стакан в руке, и то, как звенело стекло, когда он легонько щелкал по нему ногтем. Черное зеркало казалось серым в неярком свете и клубах дыма. Играла музыка, но негромко. Никто не платил за то, чтобы динамики включили громче для танцев.

— Все дело во власти, — произнес европеец. Он говорил слишком громко. Он был пьян, но не настолько, как хотел казаться. Он говорил протяжно, в нос. — Поняла, о чем я? Не в насилии. Не в физическом насилии.

Сидевшая рядом с ним женщина оглядывалась по сторонам. В баре находились человек двадцать, и все слышали разговор, который вели она и ее европейский спутник. На долю секунды она встретилась в зеркале взглядом с Рамоном, потом отвернулась и рассмеялась. Она не соглашалась с европейцем, но и не спорила с ним. Он продолжал так, словно она ответила; ее молчание словно доказывало его правоту.