Они сели к фортепиано и, прежде чем начать игру в четыре руки, Петр Николаевич обнял Наденьку, целуя в жаркие и почему-то дрожащие губы…

В самом начале лета неожиданно пришел приказ о вылете в район маневров. Наденька собрала чемодан, на скорую руку испекла коржиков (Петр их очень любил).

Двухлетний Петрушка оседлал шею отца, а пятилетняя Маргаритка — спину. Наденька глядела, как Петр носился по гостиной на четвереньках под дружный заливистый хохот детей, ржал по-лошадиному, выщелкивал языком, подражая цоканью копыт по булыжной мостовой, и временами вставал на дыбы, но седоки еще веселее хохотали, крепко уцепившись за плечи и русые кудри «коня».

Она улыбалась сдержанно и грустно. Завтра утром Петр улетит из Киева, и для Наденьки все, решительно все, станет другим — и синее ласковое небо, и их тихая улица в каштанах и белых акациях, и эта просторная уютная гостиная с портретами родителей Петра, с шелковыми шторами и портьерами из тяжелого темно-бордового бархата. Все будет скучным, пустым, хмурым, как осенний безрадостный день. Наденька сядет к фортепиано и станет играть что-нибудь грустное-грустное из Грига, потом уронит голову на клавиши и будет молча плакать. Отчего? От невыносимого одиночества, от тяжелого предчувствия, поселившегося в ее душе с тех пор, как Петр стал летать, либо от невысказанной любви к нему? Она и сама не могла бы сказать — отчего, но ей было очень грустно.

Наденька уложила детей спать и вышла в гостиную. Петр Николаевич сидел у фортепиано и играл. Она прислонилась плечом к косяку дверей и следила за его длинными музыкальными пальцами, потом подняла голову и встретилась взглядом с Петром. Он оборвал игру, вскочил и, подойдя к ней, ласково встряхнул за плечи:

— Диночка, что невесела? Не на войну ухожу!

— А у вас всегда война. Что ни неделя — то катастрофа…

— Нервы это все. Женские нервы! — засмеялся Петр Николаевич и вдруг сказал совершенно другим, спокойным и задумчиво-строгим голосом: — Кстати, Диночка, тебе следовало бы поучиться спокойствию (бесстрашию, хотел он сказать, но сдержался) у Лены.

— Чему учиться? — подернула плечами Наденька. — Ежедневному бражничанью? Разгулу? Мне кажется, она испортила Данилу. Вспомни, он совсем не был таким до женитьбы.

— Не говори так о Лене, — сказал Петр Николаевич. — Она хорошая, мужественная…

— Ты что-то знаешь о ней и не говоришь! — с проникновением поглядев на него, проговорила Наденька.

Петр Николаевич отвел глаза.

— Ничего я не знаю…

Он и впрямь ничего не знал определенного. А что до его догадок, то они такого характера, что о них нельзя никому говорить, не рискуя навлечь беду на Лену и Данилу…

Ночью Наденьку измучили страшные сны. То они с Петром качались на качелях и возносились высоко в небо, а потом обрывалась веревка и они летели в пропасть, то кто-то свирепый, волосатый, злобно кривя рот, кричал ей хриплым голосом: — Врешь, матушка! Не уйдешь!..

Наденька часто просыпалась и все боялась, что проспит, не успеет разбудить мужа. Под утро сон все-таки сломил ее. Проснувшись, она увидала Петра Николаевича сидящим за письменным столом. Он что-то писал.

Наденька неслышно поднялась и, подойдя к мужу, заглянула через плечо.

«Профессору Николаю Егоровичу Жуковскому…» — прочла она на конверте.

— Опять ты со своей мертвой петлей? — спросила она. И вдруг испугалась, впервые почувствовала душой весь холод этого слова — «мертвой»…

Он обернулся. Бледная, с блеклыми губами, Наденька глядела на него с каким-то суеверным страхом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Мне снились дурные сны…

Петр Николаевич расхохотался и обнял Наденьку — теплую, еще полусонную, смешную.

— Сон — нелепый мираж, Дина. Верь больше яви. Вот я вернусь с маневров и мы с тобой разучим новую пьесу Листа. Прелюбопытная и милая штука!

Он ушел бодрый, стройный, красивый, и Наденька, стоя на крыльце, долго провожала его задумчивым взглядом…

С утра было ненастно, а к полудню выведрило. Ветром разогнало облака, и с синего неба полилось жаркое сверканье солнца. Васильки и ромашки, вымытые дождем, весело пестрели в полях. Жаворонки дрожали высоко над землей.

— Будет ли война похожа на этот первый день маневров? — спросил Миша у Нестерова.

Они сидели на траве у своих аэропланов.

— Вряд, ли, — нахмурясь, ответил Петр Николаевич. Он был недоволен тем, что маневры начались так тихо и мирно.

Во второй половине дня на позициях артиллерийской батареи началось движение. Солдаты расчехляли орудия, открывали снарядные ящики.

Нестерова вызвали в штаб корпуса. Здесь было много генералов — все в орденах и медалях, все статные, бородатые. «На Руси, должно быть, не найдешь генерала без бороды», — с улыбкой подумал Петр Николаевич и представился командиру корпуса.