– Да я, мать-перемать, таких слов и не знаю! Говорю, как умею. Так все говорят. Намедни кричат: «Давай, Васятка, наяривай!» Ну, я и удовлетворяю желание наших зрителей. Аль, не так? – притворяется он простачком. Дама молчит. Смотрит в сторону, вроде, как и не слышит ничего. Начальник, не выдержав, поворачивает к двери разговорившегося бравого киномеханика:

– Ну, иди! Иди! План выполняй. Не ораторствуй!

Василий ещё силится что-то сказать в своё оправдание. Косит возбуждённым глазом на даму. На другом – у него кожаная чёрная заплатка на шёлковой тесёмке, круглая, как у детской рогатки.

Проводник культуры в массы недавно, по печальному стечению обстоятельств, как адмирал Нельсон или наш Кутузов, лишился глаза, но не чувства оптимизма и уверенности в себе.

Случай есть случай. Хорошо ещё, что так получилось, а то бы лежать ему размозжённой головой на широком кумачовом столе под огромным, на всю стену, портретом бородатого основоположника российских бед.

Карл Маркс, нарисованный на холстине заезжим художником-передвижником того времени за бутылку водки и пару талонов в общественную столовую, больше был похож на подгулявшего купца, чем на мирового перестройщика социальной системы, особо полюбившейся почему-то только российскому пролетариату.

Но, что ни говори, а по наличию этого портрета всякий мог определить, что здесь находится Советская власть со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Действительно, на партийном активе сегодня решался вопрос всех вопросов текущего момента – коллективизация.

Наметились, пока что на черновом листке, ещё не умытые слезой и кровью её первые ласточки.

Событие решили отметить, как всегда, торжественным ужином. Вроде, по поговорке: «Уж если что я и решил, то выпью обязательно!»

Пока суть да дело, пока наливали-закусывали, кто-то вспомнил, что неплохо бы киноленту покрутить. Вот она, аппаратура-то, в углу пылится. Послали за моим отцом, который, как на грех, только что приехал, отпросившись с занятий в школе киномехаников на престольный в селе Вердеревщино Праздник Скорбящей Божьей Матери, который и в новое время почитали в селе не менее торжественно, чем при старом порядке, несмотря на запреты.

Ученик воронежской школы киномехаников, уже подгулявший на празднике, с большой охотой согласился показать свою недавнюю выучку перед ответственными товарищами.

Пришёл весёлый. Кожаная куртка нараспашку, рубашка васильками вышита, в хромовых сапогах – лампа десятилинейка в них отсвечивается. Кино покрутить – это мы враз! Открыл ящики, раздвинул треногу с проектором, вставил бобину с лентой, портрет Карла Маркса перевернул на испод – хороший экран получился. Всё честъ-по-чести, как учили.

Кино французское. Про любовь ихнюю.

– Давай, Васятка! – кричат.

– Даю, даю!

Лента была французская, да аппаратура русская.

В то время электричеством в сёлах ещё и не пахло. А чтоб в проекторе зажглась вольтова дуга, лампы были дуговые, надо крутить динамомашину, ток в проектор подавать. Крутить динамо – дело хлопотное, нудное. Пока кино прогонишь, руки отвалятся. Непозволительно авторитетному активисту обезьянничать. А здесь, как раз, дружок отца подкатил на предполагаемую халявную выпивку. Зуёк этот. Он среди активистов хоть самый молодой, а свой человек, комсомолец.

– Будешь динамо крутить?

– Буду! Только сперва горючку давай!

Дали «горючку».

– На, пей!

– Ваське налейте, он мой друг. Не продаст.

– Садись, Василий!

Ну, от выпивки, да ещё с хорошей закуской, общественная говядинка была, кто ж откажется?! Компания – вон, какая! У них власть в кулаке.

Сели. Хозяева тоже повторить решили. Четверть снова на столе шею тянет.

Вдруг – бац! Громыхнуло в окне. Четверть стеклом брызнула. Окно вместе с рамой вдребезги. Дуплетом стреляли.

– Ах, мать-перемать!

Схватились за стволы. У каждого револьвер за пазухой – мандат на отстрел враждебных элементов. Классовая борьба.

Кто в простенок встал, кто – на улицу. «Бах-бах!» – никого. Только собаки всполошились, да по всему селу в окнах огонь сразу потух.

Вроде обошлось.

Только Гоша Заусенец, который в комбеде княжил, у стола распластался. Всё лицо в синих оспинах и в зачёсе две-три бруснички запутались. А так – ничего, перепил, вроде.

Тихо стало. Зуёк рукой трясёт. У него стакан в кулаке раскрошился. Пальцы в крови все. Отцу только соринка в глаз попала, махонькая, а никак не сморгнёт. Потёр рукавом – колко!

Вот и покрутил кино!

На другой день посмотрел в зеркало – у переносицы красный паучок гнездо свил, по всему глазу паутинки раскинул. Придётся снова к Секлетинье идти. У той на все случаи заговор есть.

Бабка посмотрела, посмотрела, пошарила языком по глазному яблоку и говорит:

– Нет, милок! Тут тебе ни одна бабка не поможет. Иди к фельдшеру. Стекло у тебя в глазу глубоко сидит, нешто я выну. А он смогёт. У него инструменты есть.

Пошёл к фельдшеру. А того после праздника корёжит.