Но всё возвращается на круги своя, как говорил древний мудрец, для которого жизнь только ловля ветра.

Партизанские захоронки по описи приняли работники райвоенкомата, а заветную бутыль всё-таки почали. И сидели у костра. И пели протяжные песни. И каждый был счастлив в душе, что их головы судьба не положила на кон, когда война метала банк. А внешне хорохорились, стучали кулаками в грудь, доказывали друг другу, что и они не посрамили бы своей фамилии, если пришлось.

Наверное, так бы оно и получилось, и не их вина, что кто по болезни, кто по соображениям целесообразности получили бронь, которой, конечно, гордиться, особенно теперь, в день Победы, не приходилось.

Запорожец, командир несостоявшегося партизанского отряда, пил и не хмелел, потакая своей большевистской выучке.

Последний день он распоряжался районом. В обкоме подыскали более сговорчивого человека, молодого да раннего, набившего язык на штабной работе, или, вернее сказать, должности, с фамилией какой-то квёлой – Мякишев.

«Иди, – сказали Запорожцу, – пчёл разводи. У них там, говорят, коммунизм уже построен, а нам ещё в развитом социализме жить-доживать. Староват ты для нашего дела стал – другие методы руководства нужны».

Вот и пил Запорожец сегодня отходную, заодно и Победу праздновал, пил и не пьянел. «Держись, – говорил, – Макаров! Без меня, тебя тоже спихнут, а пока верти нос по ветру!»

Но флюгера из отца не вышло.

Приезжает из областного управления проверяющая дама, спрашивает у начальника районного отдела культуры входящие и исходящие бумаги. А какие у того бумаги? Все, что были, на закрутки ушли, а новых он не заводил. Считал – самое главное в работе – дело: две кинопередвижки работают, как часы, на стационаре он сам управляется, организовал из заневестившихся бондарских девчат русский хор «Эй, ухнем!». Название хора сам придумал. Девчата сначала заартачились, но он свою линию выправил. Объяснил для непонятливых, что «Эй, ухнем!» – самый что ни на есть партийный лозунг с русским национальным уклоном.

За этот «Эй, ухнем!» он и погорел.

– Художественного вкуса у вас нет, товарищ Макаров! Вы бы ещё назвали женскую команду «Тяни-толкай!». Вот смех был бы!

– Ну, это как сказать, – начал издалека отец, оскорблённый в самых лучших чувствах. – Вот, например, два животных – корова и лошадь. Питаются сеном, одну воду пьют, а, извините, на двор ходят по-разному: у одной лепёшки, а у другой – шары, как розы. Почему?

Ответственная дама покрылась розовыми пятнами, цвести стала. Что-то хочет сказать, а из груди один клёкот.

– Во! – отец, махнув на себя рукой, поднял указательный палец вверх. – Если вы в навозе не разбираетесь, то в наших культурных делах – и подавно. Уклонистскую линию ведёте. «Тяни-толкай» – лозунг не нашего времени.

А дама была из той счастливой жизни времён Соломона Исцаховича, и теперь на очередную демагогию не поддалась. Взмахнула подолом – и к новому секретарю райкома Мякишеву.

Тот рассчитал бывшего знатного киномеханика, выросшего до начальника отдела культуры, в течение одного часа.

– Вон! – указал он пальцем на дверь, когда отец по звонку явился к нему.

– А зачем же звал? – обиделся отец, нахлобучивая кепку и, повернувшись, отправился в чайную, где и отпраздновал финиш своей карьеры.

Так бесславно и окончилась интеллектуальная жизнь моего родителя. А дома нас, как орехов в решете, пятеро, и все «мням-мням» просят.

Размахнись, топор, раззудись, рука! Да только в послевоенное лихолетье разве найдёшь плотницкой работы? Где она?

Затосковал отец, загорился. Нужда, как зуб больной, спать не даёт, подсасывает, а руки чешутся. Дома все дела поделаны. А какие дела по-хозяйству? Вошь – она корма не просит, сама находит.

А тут как раз в Бондарский приход попа-батюшку прислали, ветхозаветного отца Рафаила.

Разрешение на открытие церкви к нам пришло с запозданием. Теперь от поругания Христову горницу выметать надо. А храм у нас в Бондарях знатный, памятник архитектуры. Стены метровые, хорошо температуру держат. Лучшего помещения под овощной склад не нашли атеисты от власти. Ну, и квасили огурцы, капусту, грибы по заготовкам варили.

Одним словом – наследили, накопытили. Иконостас порушили, а вот до фресок на стенах и на куполе руки не дошли, не успели. А может, Господь не дал?

Бабы храм обиходили, иконостас – не тот, старинного письма, дорогой, с золочёными окладами, тот на банные лавки пошёл, – а простецкий, наш, по домам собранный, расставили.

Пора и беса выгонять, который здесь уже успел гнездовище свить. А как его, анчутку, выгонишь, когда на возглавии храма креста нет? Это вроде как туловище без головы выходит.