Сварили умельцы-доброхоты эмтээсовские крест по всем канонам из стальной полосы. Тяжёлый крест, хороший. А вот водрузить – смельчаков не нашлось. Больно маковка высока – тридцать метров до барабана, да и от барабана до маковки ещё с десяток метров наберётся. Высоко. Посмотришь – шапка сваливается. Кто ж туда полезет?

Приходит отцов шурин, Сергей Степанович, моторист его, дружок по прошлой жизни. На войне уберёгся, только руку в горсти свело. Её шальная пуля раздробила, так ладонь лодочкой и держит.

Приходит:

– Ну, что, Макарыч, Богу послужить надо. Пойдём со мной крест ставить, грехи тяжкие с плеч сваливать. Их у тебя вон сколько! Спина гнётся. Пойдём, коли не забоишься!

– Я? Забоюсь? Плохо ты меня знаешь!

Приходят к отцу Рафаилу. Батюшка поселился тут же, возле церкви, в сторожке маленькой и шаткой, как сама вера в то аспидное время, когда «Бога нет!» почиталось за высшие заслуги перед человечеством, а на верующих смотрели, как на душевно убогих людей, с победным превосходством.

Бога нет! – и всё тут.

Чистым ладаном и непривычным душевным спокойствием обволокло вошедших в бывшую сторожку. Сразу и не разберёшь, от чего так умастилось сердце, словно мать тёплой ладонью по голове погладила.

Отец Рафаил у светлого оконца, перекрещенного свежеструганной крестовиной, ладил-прилаживал почерневший от времени киот к иконе.

Было видно, что оконце только что прорубили в дощатой стене. Ранее из экономии тепла сторожка была слепой, и только в крохотных сенцах, в паутинном плену путался дневной свет. Всё было сделано для того, чтобы сторож не отсиживался в закутке, а бодро притоптывал по улице, блюдя социалистическую собственность долгими непогодными ночами.

Отец Рафаил бережно положил на отсвечивающий от заходящего солнца золотом струганный подоконник икону, легко для своих лет поднялся со скрипучего табурета, отмахивая от лица широкой узловатой ладонью:

– Ну и табачищем от вас настоялым несёт, как из поганого чрева! Перекрестились бы…

Вошедшие махнули ото лба, очертя перед собой что-то наподобие креста.

– Никак, нужда какая? – батюшка пытливо посмотрел каждому в лицо, угадывая, что привело этих мужиков к нему, служителю культа.

Такой возраст, да ещё при всепобеждающем безверии, обычно, редкий гость в Божьем доме. ещё ершится, ещё корячится гордыня молодости перед дланью небесной, царапает милостивую Господню ладонь репей непокладистости, непослушания…

– Да вот крест на церковь, батюшка, воздвигнуть пришли, – перешёл на благостный тон обыкновенно насмешливый Сергей Степанович, мой дядя и отцов шурин. – Благослови!

Отец Рафаил обрадовано, обеими руками огладил пожухлую бороду, перекрестил склонившиеся в покорности лихие головы.

– На этот труд и сам Отец небесный благословит. Церковь без креста – что сиротка малая на ветру стоит. Бесприютная. Доброе дело вам зачтётся, оно без ответа никогда не бывает. Только вам от меня помощи никакой нет, кроме Божьего слова. Стар я.

Отцу Рафаилу в то время было лет за восемьдесят, но держался он ещё крепко. Лет десять после он служил в нашей церкви и, ослепнув совсем, продолжал службу, по памяти читая Евангелие, исполняя службу всегда по полному чину. Вот тогда-то и открылось у него внутреннее зрение, доступное немногим избранным людям с даром прорицания. Прочитанные им молитвы сквозняком сдували с больных хвори, отводили беды, восстанавливали душевное равновесие. Почитали его у нас, как святого.

– А ты поостерегайся, поостерегайся, – напутствовал он моего отца, когда тот, задавив в себе страх высоты, полез на купол.

Почему-то на дядю Серёжу он даже не посмотрел, когда дядя Серёжа, обмотав себя вервием, в нерешительности перед лестницей в небо.

«А, была – не была!» – отец, поплевав на ладони, по-обезьяньи цепко ухватился за крепкие, несмотря на более чем вековой возраст, перекладины.

Крепко подогнанные в пазы дубовых брусьев они даже не скрипнули под кирзовым сапогом, придавая уверенности решившемуся на подвиг отцу.

Настоящий страх высоты, не тот, когда ты стоишь прочно на земле, задрав голову, и смекаешь, как бы ты там умастился на самой верхотуре, когда выше – один воздух, что стиснул дыханье, как только смельчаки, приоткрыв круглый лаз на маковке, на самой луковице, выглянули на улицу и отшатнулись. Глубокий, многометровый провал распахнулся, до бесконечности раздвинул окрестности. Взгляду не во что было упереться, найти точку опоры.

– Ё-ё… – едва не вырвалось у отца, да так и застряло в горле без продолжения.