Настенька была брюнеткой с матовой кожей, широко распахнутыми зелёными глазами и большой аппетитной грудью. Одета она была в лёгкое белое платье с большим вырезом на спине и приличным декольте спереди. Мужчине даже не надо было раздевать девушку, чтобы оценить её достоинства. Платье выгодно подчёркивало стройность фигуры и богатые выпуклые формы. Настя, опустив ресницы, робко присела рядом с Карогодом и, протянув ему узкую ладошку, тихонько произнесла:

– Анастасия. Можно просто Настя!

– Карогод. Александр Иванович. Можно просто… Карогод. – смутился матёрый опер, осторожно пожимая девичью руку своей сильной короткопалой лапой.

– Предлагаю выпить за знакомство, – произнёс Пахом, наполняя фужеры мужчин холодной водкой.

– Мне тоже беленькой! – попросила Алла и подставила рюмку.

– Александр Иванович, налейте мне вина, пожалуйста! – взмахнув ресницами, произнесла Настя.

У Карогода сладко заныло в груди, и сердце старого холостяка забилось чаще. Схватив бутылку шампанского, Карогод сорвал пробку и окропил благородным напитком не только жареных цыплят, но и стоящего напротив Пахома. Пахом крякнул, но ничего не сказал.

– Чудесно! – захлопала в ладоши Настя. – Будут цыплята в винном соусе!

Чтобы скрыть смущение, Карогод хватил сразу полный фужер ледяной водки, но ничего не почувствовал. Настенька, слегка пригубив шампанское, с неподдельным интересом смотрела на Карогода, который неумело пытался за ней ухаживать.

Выпили по второй. За столом стало шумно. Алла с Манкиным стали пить на брудершафт, чем развеселили всех присутствующих. Карогод, не закусывая, опрокинул в себя ещё фужер водки, и почувствовал, как тёплая волна поднимается откуда-то из глубины души и заполняет всё его существо.

– Не пейте так много! – попросила Настя, положив маленькую ладошку поверх руки Карогода.

За время службы в милиции Карогода дважды били ножом под рёбра и один раз кастетом по затылку, он переворачивался в машине, когда пытался достать угонщика, ему прострелили голень правой ноги во время задержания местного авторитета, но прикосновение молодой девушки причиняло ему ни с чем не сравнимую боль – сладостную боль. Матёрый опер смачно крякнул и впервые за много лет понял, что готов без боя сдаться на милость победителю, верней победительнице.

– Не буду! – пообещал Карогод и щедро положил в её тарелку тушёной картошки.

– Ой, как много! Куда мне столько? – засмеялась Настя, отчего на её щеках появились симпатичные ямочки.

От этих ямочек Карогод окончательно потерял голову. Душа старого циника, сломав коросту недоверия, расправила крылья и полетела навстречу чудесным ямочкам.

– А Вы на Аксинью похожи! – расчувствовался Карогод, забыв, что перед ним девочка по вызову.

– Аксинью?… Ах да, Шолохов! Может быть. – улыбнулась Аксинья по вызову и тряхнула волосами цвета безлунной ночи.

Пахом, как опытный режиссёр, внимательно следил за домашним спектаклем, где разгорались нешуточные страсти.

– Ну что Вы, корнет, так торопитесь? Давайте ещё за столом посидим. Вы мне стихи почитаете, – донеслось с другого конца стола, где Манкин пытался определить качество нижнего белья своей подруги на ощупь.

– Александр! Попридержи коней! – осадил Пахом любвеобильного Манкина.

Манкин отлепился от подруги и метнулся к Пахому.

– Пахомыч! Где тут у тебя можно…

– На втором этаже налево по коридору две спальни, – перебил его Пахом., – Выбирай любую, только покрывало снимите. Как-никак Иран, ручная работа!

Манкин пообещав Алле прочесть всего Пушкина и Блока наизусть, утащил её на второй этаж.

– А Вы, Александр Иванович стихи знаете? Прочтите, пожалуйста. – вежливо попросила Настя и заглянула Карогоду в глаза. Карогод тряхнул головой, и с чувством выдал знакомые ему со школьной скамья есенинские строки:

«Вечер чёрные брови насопил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Не тебя разлюбил ли вчера?»

– Как это грустно! – произнесла Настя и погладила его ладонью по небритой щеке.

– Лучше бы она меня ударила! – подумал Карогод и почему-то заплакал.

– Ну, что Вы, Саша! Не надо! Вам надо отдохнуть. Пойдёмте со мной, я Вас уложу.

В спальне, лёжа поверх иранского покрывала ручной работы, Карогод тихонько плакал, уткнувшись лицом в обнажённую женскую грудь, и ему хотелось умереть от счастья. Впервые в жизни ему было так хорошо. Анастасия гладила его по голове, и ей тоже хотелось умереть, потому что ей в жизни было очень плохо!