Языческая культура в V в. еще не окончательно превратилась в материал для схолиастов-комментаторов и философов, так что даже отношение к Гомеру не было полностью обусловлено вкусами интеллектуальной элиты. Во всяком случае использование гомеровских текстов и гомеровского лексикона выполняло скорее экзорнативную (украшающую) или экзегетическую (толковательную), нежели формально-описательную функцию. «Корпус» Гомера стал в христианском мире предметом филологической систематизации и ученого комментирования значительно позже, что особенно ярко проявилось в деятельности Евстафия Катафлора, архиепископа Фессалоник (XII в.) [4] . Что же касается Нонна, то именно его стремление, вполне соответствовавшее духу времени, но более влекущее к красоте интерпретации текста Иоанна Богослова, нежели к научной упорядоченности экзегетического аппарата, явилось причиной того, что «Деяния Иисуса» написаны гекзаметром и что в поэме достаточно часто используется гомеровская лексика. К примеру, гомеровский образ «увядающего пламени» [5] , возникший на страницах «Илиады» при описании приготовления трапезы Автомедоном, Ахиллом и Патроклом, созвучен с образом робкого пламени, у которого грелся Петр в ночь плачевного отречения от Учителя [6] . Из этого видно, что лексическая пестрота позднего эллинизма не заслонила, а эффектно подчеркнула недоступную и возвышенную красоту нового мира Христа, за пять веков до того описанную Его любимым учеником, евангелистом Иоанном.

При сопоставительном анализе двух, казалось бы, антагоничных поэм Нонна, «Деяний Диониса» и «Деяний Иисуса», становится очевидной многогранность их поэтики (язычник и христианин свободно могли проводить параллели между двумя поэтическими текстами, конструируя синтетическую аллегорезу).

Обратимся к 11-й песне парафразы Евангелия от Иоанна и к 48-й песне «Деяний Диониса». «Крепка, как смерть, любовь», — написано в Песнях Песней [7] : Лазарь бичуем на ложе смертельным недугом горячки [8] , бродящий по горам Вакх бичуем влечением к «прохладному дуновению» — прекрасной деве Авре [9] . Лазарь терзаем «пожирающей члены» болезнью [10] , подобно несчастной Ио, гонимой по ионийским зыбям «пожирающим члены» слепнем Геры [11] . Лазарь назван «близким к смерти», точнее, «любимцем смерти». В «Деяниях Диониса» «близким к смерти» [12] именуется возлюбленный Вакха молодой Ампелос.

Вакху было знамение, в котором неуязвимый для всех животных юноша, явленный в виде пугливого оленя, гибнет от рогатого змея, сбрасывающего его в пропасть. Но Дионис, оплакивая свою любовь, смеется сквозь слезы, так как знает, что Ампелос («виноградная лоза») станет после смерти радостью людей и богов, воскреснув в виде хмельного побега, веселящего сердце смертных:

Язычник мог сравнить любимого Иисусом Лазаря с Ампелосом: воскресает Лазарь, воскресает и Ампелос. Радуется Дионис, радуется и Христос [14] . Ампелоса воскрешает Дионису мойра Атропос, Лазаря — Сам Христос, при этом скорбь Богочеловека не так безысходна, как Вакхова скорбь, ведь смерть для Него всего лишь «сон». Игра со смыслами и возможность различных толкований были неотъемлемой чертой александрийского сообщества интеллектуалов, чертой вообще всей эллинской учености — до и после Нонна.

В условиях характерной для всей византийской литературы двойственности, когда традиция налагала отпечаток на все новое, провоцируя возникновение причудливейших сочетаний архаики и тогдашнего «модерна», димотики (народного, разговорного языка) и вычурной риторики, жанр парафразы или метафразы — т. е. переложения, перенесения из одной жанровой плоскости (роман, проза, философский трактат) в другую (эпос, философский диалог [15] ) и наоборот — становится чрезвычайно популярен.

Это особенно характерно для ранневизантийской литературы, что связано с желанием ученой элиты заменять простое сложным (чтобы остаться сопричастным традиции, за которой — лучшие образцы древности), когда форма выбирается не по соответствию теме, а по контрарности оной, когда канонический священный текст Евангелия превращается в нетрадиционную форму эпоса.

Парафразы делились на грамматические и риторические. К грамматическим можно отнести, например, прозаические парафразы Гомера (I–V вв.). К риторическим — липограмматическую «Одиссею» Трифиодора, ямбические парафразы Феокрита, написанные Марианом Сирийцем (VI в.), гекзаметрическую парафразу Псалмов Давидовых, приписываемую Аполлинарию Лаодикийскому, «Омирокентоны» царицы Евдокии. К этому роду парафраз обычно причисляют и «Деяния Иисуса», но в отличие от произведений Евдокии и Аполлинария, которые строго придерживались образца, парафраза Нонна, являясь своеобразной «промежуточной ступенью» между литературной парафразой и риторико-стилистическими упражнениями, отличается своей оригинальностью. Она представляет собой не только расширение границ евангельского текста, но и его интерпретацию посредством экфрастического (описательного) «разрастания», развития символики, тщательного выбора эпитетов, отступления от образца [16] , разнообразных литературных аллюзий и отсылок.

Относительно языка поэмы складывается впечатление, что Нонн сознательно избегал общей манеры грамматиков, лексикографов, составителей глосс и схолиастов своей эпохи: он старался не только украсить сдержанный евангельский стиль всевозможными «риторическими узорами», но при этом еще и не отступить от духа и буквы Писания. Вычурность лексики Нонна не стремится вовсе вытеснить бесхитростное койне, как это было у других авторов парафраз (например, в «Переложении Псалмов» Аполлинария Лаодикийского), но дает дополнительные описания, яркие содержательные иллюстрации к тексту Иоанна Богослова.

Нонн (в лучших традициях Климента Александрийского!) проявляет себя и как апологет, и как учитель христиан, показывая наиболее образованным из них, какого совершенства может достичь их литература: ведь христианской словесности изначально вредила стилистическая «небрежность», а потому столь важно усвоить сложные правила грамматики, просодики и метрики — и, если возможно, превзойти язычников.

Нонн писал «Парафразу» при александрийских патриархах Диоскоре (444–451) или Протерии (451–457), когда Церковь и государство были охвачены еретическими учениями Нестория и Евтихия. Полемизируя в своей поэме с учеными еретиками при помощи «модных», так сказать, средств, блистательной интеллектуальной роскоши — архаизирующего эллинизма, — Нонн выступает как апологет правой веры, и это отражено в богословской интерпретации Пролога Евангелия от Иоанна [17] . Изысканность словаря и неудержимое сверкание грамматических сопряжений придавало речи Нонна невероятную по силе убедительность: слова «сына грома» Иоанна заструились в мелодичных гекзаметрах, выносящих читателя и слушателя стремительными потоками освежающего ливня познания к неслыханному откровению.