Инесса поняла, что подоплекой этой критики было мое враждебное отношение к той мысли, что женщина в любой момент свободна завязывать и обрывать близкие отношения с мужчинами. И говорила, что я имею в виду «свободу измены», тогда как она пишет о свободе любви. Вполне очевидно, что это обсуждение прав женщин было и заочным обсуждением наших отношений. Инесса высказалась и о том, что краткая и мимолетная страсть – лучше и чище, чем супружеские целования без любви. Я тогда принял вызов. Я согласился, что поцелуи без любви «грязны», но почему, спросил ее я, нужно противопоставлять им «страсть», а не любовь и почему «мимолетную»? Так я не только еще раз объявил природу своего чувства к Инессе, так я защищал свою верность тебе, подчеркивая, что в нашем союзе нет ничего «грязного», и что мы много значим друг для друга, я дорожу твоим мнением, Надя, и во всех вопросах ищу твоего одобрения и поддержки. И еще я упрекнул Инессу, которая отнюдь не лишала себя удовольствий мужского общества, за сексуальную неразборчивость…

– То есть ты хочешь, чтобы я верила тебе только потому, что ты спорил с Инессой из-за ее статьи?!

– Да нет же! Я хотел сказать, что когда она стала слишком рьяно защищать феминистические идеи, я понял, какая она на самом деле ветреная!

– Ты – мальчишка. Ты увлекся оберткой, а не содержанием – неожиданно мягко сказала Надя.

– Возможно, но дай мне самому в этом разобраться.

Я подошел и обнял жену, понимая, что наше примирение состоялось.

– У нас все будет хорошо, я тебе обещаю! – тихо сказал я.

Мы помолчали, а потом Наденька вдруг сказала:

– А помнишь, когда вас водили на прогулку, из одного окна коридора на минутку был виден кусок тротуара Шпалерной. Вот ты и придумал, чтобы – я – в определенный час пришла и встала на этот кусочек тротуара, тогда ты меня увидишь. И я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке.

– Конечно, помню, – улыбнулся я и обнял жену. А она склонила голову мне на плечо и так мы и просидели до утра, вспоминая, все что было. И я чувствовал себя самым счастливым.

Но после всех этих ссор я чувствовал себя истощенным. Все это мешало мне работать, и я понял, что мне нужно принять решение. Я сказал о Инессе, что мы расстаемся. Подсознательно я знал, что между ней и Надей я всегда выберу Надю – просто тянул время. А сейчас эти отношения стали тяготить меня. Они мешали мне сосредоточиться на главном – на революции. А ни одна женщина не могла мне помешать в этом ни прямо, ни косвенно.

Инесса восприняла наше расставание спокойно, даже сухо, но потом в декабре написала мне письмо о ее поездке в Париж, когда мы с Надей уже переехали оттуда:

«Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитями связана с мыслью о тебе… Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя».

Да, я не смог не написать ей первым. Я чувствовал, что расстались мы скверно. И что я скучаю по этой женщине.

И после «расставания» Инесса продолжала занимать мои мысли, меня беспокоило чувство вины перед ней.

«If possible, do not be angry against me, – писал я ей – I have caused you a great pain, I know it…» («Если возможно, не сердись на меня. Я причинил тебе много боли, я знаю это…»). «Никогда, никогда я не писал, что я ценю только трех женщин. Никогда! Я писал, что самая моя безграничная дружба и абсолютное уважение посвящены только 2–3 женщинам».

И много еще подобных писем писал я ей. Это совершенно не похоже было на меня, будто моей рукой чертил буквы юный мальчишка!

«Вы пишете, что у Вас даже руки и ноги пухнут от холоду. Это ужасно. У Вас ведь и без того руки всегда были зябки. Зачем же еще доводить до этого?».

«Дорогой друг! Последние Ваши письма были так полны грусти и такие печальные думы вызывали во мне и так будили бешеные угрызения совести, что я никак не могу прийти в себя».

И даже несмотря на такое некрасивое с моей стороны «расставание» Инесса обращалась ко мне нежно, как к возлюбленному: «Дорогой…». В конце письма писала: «Крепко тебя целую. Твоя Инесса». Я же в ответных письмах обращался к ней также сердечно, но старался скрыть свои чувства и подчеркнуть дружеские наши отношения: «Дорогой друг!» – а завершая послание: «Крепко, крепко жму руку. Твой В. У.». Но не всегда мне удавалось выдержать этот товарищеский тон. «Oh, I would like to kiss you thousand times…» («О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз…») – писал я Инессе.

И я не выдержал и написал, чтобы она возвращалась… Тут же пошел и сказал обо всем Наде. Она только вздохнула и сказала:

– Не наигрался еще…

А Инесса приехала уже через пару недель и Надя ей даже обрадовалась. Наверное, она видела, как я весь извелся. Крупская все-таки – великая женщина. Ради меня и победы революции она была готова на все. И если мне суждено было влюбиться в Инессу Арманд, и это могло помочь делу революции, Надежда готова была подняться выше обывательских представлений о любви, супружеской верности и собственной женской гордости. Все было подчинено великой идее и ее безграничному пониманию меня.