В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки; (7 мая 1898) Владимир Ильич был на охоте. Комната Владимира Ильича была невелика. Нам с мамой хозяева уступили остальную часть избы.

Наконец, вернулся с охоты Владимир Ильич. Удивился, что в его комнате горит свет. Хозяин сказал, что это один из знакомых его пришел пьяный, и все книги у него разбросал. Ильич быстро взбежал на крыльцо. И вдруг увидел меня! Лицо его просияло, он обнял меня, сказал:

– Здравствуй, Надюша!

– Володя, я так рада видеть тебя! Ты просто себе и представить не можешь! – отозвалась я.

Но тут он услышал голос моей мамы, которая весело звала его из комнаты:

– Идите-ка, идите сюда и показывайтесь, какой же вы здесь стали, Володя!

Мама не оставила меня в ссылке – поехала со мной. Это, считаю, был героический поступок с ее стороны. Ведь она как бы отвечала со мной вместе только за мои по тому времени «анитиполитические» взгляды. И как же я была ей благодарна! Столько хлопот и обязанностей она взяла на себя в ссылке.

Я приехала в Шушенское невестой Ильича. Нужно было торопиться ни он, ни я не хотели разлучаться. Венчание было назначено, а ведь для него нужны были кольца. А где их взять-то? Выковал нам их Оскар Энгберг. Этот мужчина был скорее уголовник, чем «политик». Он сам нам признавался, что его в Шу-Шу выслали за то, что на первомайских праздниках он выбил зубы «одному худому человеку». На что Ленин всегда смеялся и замечал: – «Ну и сколько же зубов? Надо было сразу всю челюсть!». Но благодаря всем историям, которые сопровождали поиск колец, мы еще больше сблизились с Володей. И чем больше препон нам чинили – тем ценнее они для меня были. Я потом всю жизнь их берегла.

Мама настояла, чтобы брак был заключен без промедления, причем «по православной форме». Но не все было так просто.

В июне 1898 года Ленин писал матери:

«Насчет нашей свадьбы дело несколько затянулось. Прошение о высылке необходимых документов я подал почти месяц назад и в Минусе сам ходил справляться к исправнику о причинах волокиты. Оказалось, что в Минусе нет до сих пор моего статейного списка, – хотя я уже второй год в ссылке! (Статейным списком называется документ о ссыльном; без этого документа исправник не знает обо мне ничего и не может выдать мне удостоверения.)»

Началась долгая волокита с бумагами, разрешающим наш брак: без этого мне с матерью никак нельзя было жить вместе с Володей, и время поджимало. Запутанная система мешала нам как могла. Разрешения на свадьбу не давали без вида на жительство, который, в свою очередь, невозможно было получить без брака… Заколдованный круг…

Мы отправляли в Минусинск и Красноярск множество жалоб на произвол властей, которые не давали нам разрешений. И вот, наконец, к лету 1898 года мне разрешили стать его женой. Венчание происходило в Петропавловской церкви, на невесте были белая блузка и черная юбка, на женихе – обычный, весьма потертый коричневый костюм. Эх… следующий свой костюм мы сможем пошить Владимиру только в Европе…

10 июля 1898 года состоялась наша скромная свадьба, на которой свидетелями были простые крестьяне из Шушенского. Красиво-то как там было в этой церкви! Я чувствовала, несмотря ни на что торжественность этого прекрасного момента. Революция, ссылка, но в душе каждая женщина-то все равно девочка! И каждой хочется запомнить этот главный в жизни момент. И я помню все и до сих пор. Иногда мне кажется, это было вчера…

Ильич пригласил на нашу свадьбу Кржижановского, Старкова и многих друзей из ссыльных. На свадьбе веселились и пели так громко, что хозяева избы, где мы жили, заходили просить быть тише и сдержаннее… Но как же нам хотелось тогда веселья в этой далекой стороне, где было холодно и совсем все по-другому, не так, как в больших городах.

Зажили мы, действительно, по-семейному.

Мужем Володя оказался очень заботливым. В первые же послесвадебные дни нанял для меня молодую тринадцатилетнюю девочку-помощницу: управляться с русской печью и ухватом я, горожанка, понятное дело, не умела. А кулинарные мои способности как молодой супруги у всех только отбивали аппетит. Поэтому помощь мамы и девочки-помощницы была как нельзя кстати. Помню, как мы с мамой воевали с русской печкой. Вначале случалось, что я опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по исподу. И тут как раз появилась эта помощница, тринадцатилетняя Паша, худущая, с острыми локтями, живо прибравшая к рукам все хозяйство.

Обед и ужин был простоват – одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока не съест; покупали на неделю мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. Но молока и шанег было вдоволь. Нам нравилось вместе все: бывало, Ильич за конторкой сидит, а я за столом, и оба работаем и кажется даже сил больше вдвоем, чем поодиночке. Отдыхали тоже неразлучно. То в лес пойдем и часами гуляем, то на бережку Шуши сидим, друг другу идеи революционные рассказываем, а можем и далеко к Енисею уйти и просто молчать и все равно хорошо нам. Потому что знаем, что и молчим мы об одном и том же. Хоть и трудно в ссылке, но молодоженам хорошо везде, ибо молодыми мы были и влюбленными. Хотя меня по тем-то временам считали уже не молодой – почти тридцать лет для незамужней девушки – это плохо очень. Под венец-то шли с шестнадцати – семнадцати лет.