– Как ты… сразу, – проговорил он. – Надо предупреждать.

– Соня просила передать, – глядя на него снизу вверх, сказал Игорь, – чтобы ты не ездил ни в какую Карелию.

Ему показалось, что он прокричал эти слова, но, видимо, они сказались так тихо, что Костя не расслышал.

– Как ты сказал? – подняв голову и страдальчески щурясь, переспросил Костя.

Игорь, отвернувшись, повторил – твердо, четко и ровно.

– А ей-то что за дело? – удивился Костя.

Игорь не ответил.

Костя встал, подошел к нему, взял у него из рук «этруска», подержал его, хмыкнул.

– Испытал? – полуутвердительно сказал он. – Ну что за ребенок! Я же выдумал все. Обыкновенная безделушка, никакой нет в ней мистики.

– При чем тут мистика? – возразил Игорь, отворачиваясь еще больше, чтобы не видеть так близко это родное, морщинистое, усталое, ласковое лицо.

«Мамочка, мама, – подумал он, – как же мне жить теперь, мама?»

– Нет, постой! – с беспокойством сказал Костя. – Ты на меня как будто сердишься. За что?

– За то, что ты слепой! Ты ничего не понимаешь. Ничего…

Костя помедлил, вздохнул. Подошел к столу (Игорь искоса за ним наблюдал), положил «этруска» в стакан с погасшей минеральной водой. «Этруск» покойно улегся на дно и, несколько увеличенный, оборотил к ним свое зеленоватое улыбающееся лицо. Вода в стакане тут же вскипела: мелкие пузырьки побежали снизу вверх, послышалось тоненькое шипение.

– Напрасно ты так думаешь, – сказал Костя. – Я тебе вот что скажу. Есть люди, которые хотели бы, чтобы вся жизнь их была в картинках. Без картинок им скучно. Пусть… Нам-то что? Мы-то с тобой относимся к жизни серьезно. Или я ошибаюсь?

Игорь покачал головой.

– Ну так вот, – заключил Костя. – Пусть они иллюстрируют себя как хотят. А мы будем жить своим образом. Договорились?

В его вопросе было столько настойчивости, что Игорь не выдержал, повернулся и посмотрел ему в лицо. Брат стоял, чуть склонив к худому плечу свою лобастую голову. «Ну? – говорили его глаза. – Ну, Гошка?»

– Договорились, – пробормотал Игорь.

Ему было стыдно за свою злость, стыдно за свое горе.

Другие люди тут же бросились бы обниматься, но то другие. А они стояли и молча смотрели друг на друга и знали, что они похожи, очень похожи, и это конечно же навсегда.

Все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как Китайская Кошка начала играть на скрипке. Если раньше мы дружили – я, Рерих и она, – то теперь она нас знать не хотела. Я из-за этого не переживал, а Рерих похудел и как будто меньше ростом стал.

Наш двор – прямоугольник. Три стороны – дом в виде буквы «П», одна сторона – парк. Через пять арок двор наполняется ветром. Арки свистят, как сопла у ракет, и деревья засыпают все вокруг желтыми листьями.

Рерих пошел учиться в художественную школу и окончательно свихнулся. Дни и ночи готов стоять под окнами Китайской Кошки и слушать, как она издевается над бедной скрипкой. Она к этому времени выучила две песни: «Некуда заиньке спрятаться» и про сороку, которую слопала рыжая лиса. Обе песни грустные. Китайская Кошка вытягивает из скрипки тягучие, жалостливые звуки, наматывает их на смычок и сама тихонько подпевает.

Теперь ее просто так во дворе не встретишь. Только вечером, когда она гуляет с сенбернаром Маклаухом. Ростом он с теленка, два желтых фонаря-глаза, и клыки торчат. Он всех собак в нашем дворе сильнее. Только боксер Эйт из второго подъезда его не боится.

Китайскую Кошку прозвали так за картину, которая висит у них в прихожей. Китаец в синих штанах гладит толстую серую кошку. Кошка похожа на воздушный шар – такая она гладкая и круглая. Кажется, вот-вот взлетит! А рядом еще один китаец сидит. Борода у него как спутанный шпагат, и глаза закрыты.

А на самом деле Китайскую Кошку зовут Оля Шаргородская.

Рерих ходит по двору и смотрит на ее окна, как маленький мальчик на фотоаппарат, откуда должна птичка вылететь. Я до самой школы эту несуществующую птичку подстерегал. Но она так и не вылетела. Наверное, нравится ей в фотоаппарате сидеть.