Надеждина Надежда Августиновна
Шрифт:
Офицер сказал, что надо обыскать арестованную, и конвой отвел девочку в соседнюю избу.
Там никого не было, кроме лежавшей на печке старухи. Свесив седую голову, она молча смотрела на немцев усталыми, выцветшими от слез глазами.
«Надо отойти подальше и бросить так, чтоб не убило бабушку», – подумала Лара.
Она наметила себе место: у окна в заднем углу избы.
Мимоходом девочка бросила быстрый взгляд в окно, и ей этого было достаточно. Она успела заметить, что по огороду бегут, спотыкаясь, трое: бежит Валя, бежит мальчик, бежит хозяйка с малышкой на руках.
Они спаслись. Все спаслись: и малышка, и этот вихрастый мальчонка. Они будут жить. Как хорошо!
Чтобы заслонить их, Лара стала к окну спиной и прощальным взглядом обвела горницу. Стены были оклеены старыми, пожелтевшими от времени газетами.
Девочке бросилось в глаза напечатанное крупными буквами слово «концерт».
Шесть лет назад Лара впервые в жизни попала на концерт. Ее не хотели пускать: ну что она поймет, ей будет скучно – мала! И верно, сперва было непонятно: почему потушили свет в зале, когда смотреть не на что, никакого представления на сцене нет.
Но вот заиграл оркестр, и девочке показалось, что зал вновь засиял, даже еще ярче, чем прежде, что со сцены в зал волнами льется невидимый, удивительный свет. Этим светом была сама музыка.
Девочке и сейчас почудилось, что она слышит те же сверкающие, гордые, величественные звуки. Они заполняют все, как разливающаяся по небу заря. Это музыка победы, музыка торжества.
Все равно будет по-нашему на нашей земле!
– Показывай, что у тебя в карманах! – крикнул офицер.
– Гляди! – широко размахнувшись, Лара швырнула гранату.
Немцы попадали на пол.
Старуха на печке покорно закрыла глаза:
«Слава тебе, Боже! Всем моим мученьям конец».
Но, не услышав грохота взрыва, старуха с удивлением снова открыла глаза. Она увидела, что маленькая партизанка, смертельно бледная, стоит, бессильно прислонившись к стене.
Солдаты вскочили с пола и бросились бить девочку.
Валина граната не взорвалась.
Рассветало скучно, неохотно – по-зимнему. Наконец занялось утро – холодное, но безветренное. Над деревней стояли неподвижные, словно примерзшие к небу, низкие облака.
– По небу видать: быть снегу, – сказала Саньке мать, помешивая угли в печке, – и вороны вечор кричали, тоже к снегу. Занесет дорогу, завьюжит, а мы с тобой так хворостом и не запаслись…
И она укоризненно посмотрела на сына. Путаясь в рукавах, мальчик торопливо натягивал на себя кацавейку.
– Ты куда собрался?
– Надо! – буркнул Санька.
– Да ты совсем от рук отбился! А вот возьму и не пущу!
Санька растерянно заморгал. А что, если вправду рассердится и не пустит? Она нравная, с нее станет. Хоть правдой, хоть хитростью, а надо улизнуть.
– Мама, я же хотел за хворостом…
– Вот это другое дело!
Мать стояла к нему спиной, поворачивая ухватом горшки в печке, но голос у нее подобрел:
– Веревку возьми – вязать вязанки, хворост выбирай покрупней и посуше, да…
Но дверь уже хлопнула. Мать обернулась: лохматая веревка по-прежнему лежала на лавке, а Саньки и след простыл.
Не разбирая дороги, мальчик, как заяц, бежал по зеленому ковру озимых. Потом по колючему жнитву, потом по черно-лиловым мерзлым глыбам вспаханной под пар земли. Санька спотыкался, падал и снова бежал, пока не выбрался на большак.
Он не мог объяснить матери, почему он должен был уйти из дома, но он должен был это сделать. Он хотел попрощаться с Ларой.
Когда в деревне заговорили, что в Игнатове немцы схватили кудрявую глазастую девочку-партизанку, у Саньки заныло сердце: это она, она!..
Говорили, что эту партизанку должны казнить, потому что она, кроме всего прочего, бросила гранату – хотела подорвать и себя и немецких солдат. И Санька решил, что если Лару повезут на расстрел в Пустошку, то обязательно по большаку.
Когда Санька вышел на большак, в воздухе начали кружиться снежинки. Так и должно было быть: на кусте бурьяна, словно два краснощеких яблочка, сидели два снегиря, а известно, что эти птицы прилетают к нам с первым снегом.
Они тоненько пересвистывались, и мальчик вмешался в их разговор.
Санька ловко подражал голосам разных птиц, мог одурачить даже осторожную кукушку, но сегодня он охрип: снегириный серебряный пересвист у него не получился.
Птицы улетели. Мальчик остался на дороге один.