Шрифт:
Ростик опять залез на багажник. Иван, переваливаясь с боку на бок – ноги ещё толком не доставали, – стал жать на педали. Мопед двинулся, как самый простой велосипед. Мотор молчал. Но с горы машина поехала быстрее, и скорость её всё увеличивалась на спуске. И вот уже мопед несётся почти сам по себе, нисколько не желая слушаться Ивана. Иван вцепился в руль так, что у него пальцы стали лиловыми. У Ростика во рту противно дрыгает язык. Какие-то камешки подскакивают с дороги и больно бьют Ростика по ногам и ударяются о спицы, и спицы неприятно взвизгивают.
Иван напряжённо смотрит на дорогу. А дорога сама как-то странно кидается под колёса. Мопед совсем перестаёт ему подчиняться, он едет вовсе не туда, куда его старается направить Иван. Вот мопед неожиданно свернул с дороги, три раза подпрыгнул на кочках и свалился. Руль свернулся на сторону, и переднее колесо как-то жалко скособочилось. Ростик упал боком. Он ушибся, но не сильно: с багажника всё-таки не так высоко падать. Иван перелетел через руль и расшибся сильнее. На скуле у него краснела ссадина, и руки он ободрал, и колено зашиб. Вид разбитого мопеда здорово его испугал. Он попытался поднять машину, потом опять положил, стал выправлять переднее колесо, но оно не выправлялось. По дороге кто-то спускался к парому. Иван оглянулся. Батюшки мои, милиционер!
– Иди сюда, прячься! – крикнул Иван и ринулся к кустам бузины.
Он дёрнул Ростика за руку и втащил его под кусты. Там не было травы, земля была взрыта дождевыми червями, пахло сыростью, каким-то лекарством и погаными грибами. У Ростика на ноге саднила содранная кожа да ныл слегка локоть левой руки. Ему опять, как тогда на пристани, показалось, что он заболевает.
– Ну что, Мария Васильевна?
– Да говорят, какой-то лейтенант Грошев его ищет. Говорят, никаких несчастных случаев не было. Успокаивают.
– Ох, ужас, ужас! Мария Васильевна, давайте звонить на льнокомбинат.
– Придётся.
– Звоните, Мария Васильевна.
– Елизавета Елизаровна, вы звоните, я к ребятам схожу. Они там с Дусей, надо её на кухню отпустить.
– Ну вот, молодец, Саша, хорошо вылепил мишку.
– Это не мишка, это собачка.
– Ах да, да, хорошая собачка.
– Мария Васильевна, и у меня собачка.
– Да, да, и у тебя. Павлик, а ты что так сидишь?
– Я не так сижу.
– Но ты же ничего не лепишь.
– Не леплю.
– Что ты сегодня капризничаешь, Павлик?
– Я не капризничаю. Я Ростика жду.
– Ох, наказание!
– Девушка, да послушайте же, девушка, я льнокомбинат просила! Как это – не отвечает? Ну, цех не отвечает, в завком позвоните, я же вам два номера дала.
– Ну что?
– Ничего. Не соединят никак. Сейчас ещё покручу.
– Давайте я сама.
– Хорошо, Мария Васильевна.
– Поречье? Поречье, что там льнокомбинат? Жду. Алло! Алло! Товарищ Харитонова? Это Мария Васильевна. Из детского сада.
– Мария Васильевна? Что случилось, Мария Васильевна?
– Да нет, вы не тревожьтесь, вы только не тревожьтесь!
– Что случилось? Что с Ростиком?
– Он кашлял, был в изоляторе.
– Что случилось? Он заболел?
– Он ушёл…
– Как – ушёл? Куда? Я ничего не понимаю.
– Он недолго был один. Я пришла кормить его обедом…
– Его с обеда нет?
– С обеда нет.
– Боже мой, там ведь река!
– Да нет, река ничего. Мы в милицию звонили.
– Почему в милицию? Я сейчас приеду. Алло! Вы слышите? Я сейчас такси возьму и приеду. Где же он, боже мой! Я приеду!
– Она приедет.
– Мария Васильевна, я к реке пойду.
– Хорошо, Елизавета Елизаровна, только вы что-нибудь примите, на вас лица нет!
Иной раз шаг шагнёшь – просто шагнёшь, а другой раз шагнёшь – и что-то важное случится. Уже сколько улиц прошли лейтенант Грошев и Кеша совсем понапрасну, а на этой улице Кеша вдруг что-то почувствовал, заволновался. Это же Глебова улица! Вот гора свежего песка у чьего-то забора, вот сгорбившаяся от старости, дуплистая, вечно о чём-то вздыхающая ива, а вот и Глебова калитка!
– Ты что это, ласковый? Что тебе померещилось?
– Здесь, здесь! – крикнул Кеша. – Здесь живёт Глеб. Вот тут, тут!
Лейтенант Грошев подошёл к калитке. С той стороны сомкнутым строем стояли высокие кусты жёлтой акации. За забором разговаривали два голоса, а людей не было видно из-за густой зелени кустов.
– Всякий на свой манер воспитывает, – говорил сердитый голос. – Без зверья обойдёмся.
Другой голос возражал ему:
– Да не прав ты, Митрий Глебыч. Всякий зверь человека слабее, потому как разум и слова ему не дадены. И оттого ему забота нужна и защита. А забота-то, она душу мягчит. Кто в малолетстве жалость к живому имеет, тот вырастет – к людям душой обернётся, сердцем прилепится.