Шрифт:
– Да нет, что вы… Я весь внимание.
– Утром вылез из спальника, выхожу из палатки. Холодина жуткая, солнце еще не встало над хребтом, но окровавило небо. Смотрю – нет кустарника. С вечера был рядом с палаткой, а теперь на его месте торчат обуглившиеся стволы, кучки не то пепла, не то… какого-то праха странно красного цвета.
– А… вы не подпалили его, случайно? Может, спичку бросили…
– Не имею привычки поджигать природу, – холодно отрезает Штейнберг. – Вы понимаете, что произошло?
– Нет.
– Кустарник был жив и вдруг умер, распался. В одночасье.
Круглов ошарашенно смотрит на нежданного гостя.
– Вы думаете… – почему-то понизив голос, начинает он.
– Что-то в структуре растения накопилось такое, что она, структура, рассыпалась в прах. Жизнь, исчерпавшая себя, – говорит Штейнберг, потирая в задумчивости лоб.
Некоторое время они молчат. Соседка проходит мимо них, ворча:
– Натопчут в коридоре… убирай за ними…
– Юра, мне не хочется обращаться в институт, – говорит Штейнберг. – Можно ли воспользоваться вашей лабораторией, если она действительно…
– Можно! То есть, конечно, надо как-то оформить… У нас нет свободного штата, кроме, кажется, лаборантского…
– Это не важно, могу и в лаборанты.
– Так вы привезли этот пепел?
– Разумеется. Не только пепел, но и куст самого растения: мы нашли там же, неподалеку, еще один островок. Я думаю, это химера. Высокогорные растения вообще очень своеобразны. У них повышена активность дыхательной функции. Надо искать на энергетическом уровне…
– Смешно теперь вспоминать, как Штейнберг работал у меня лаборантом. Лаборант, который распоряжался научным сотрудником, то есть мною. Впрочем, он успевал делать и лаборантскую работу. Так вот, мы исследовали странного жителя высокогорья, растение это самое. Проникли в его структуру, насколько это было доступно приборам и, я сказал бы, нашей интуиции. Оно действительно оказалось химерой с удивительной мозаикой противоречивых особенностей. Такой, знаешь ли, гибрид с разлаженным обменом веществ. Нас поражала скачкообразность накопления АТФ, ну, аденозинтрифосфорной кислоты, под воздействием… впрочем, тебе этого не понять. Не буду углубляться в детали. Короче: используя энергию окисления, мы выделили из растения экстракт некоего органического вещества. Мы назвали его «вероник». В честь жены Штейнберга Веры Никандровны. Удивительная, надо сказать, женщина. Она была молоденькой медсестрой в зенитном дивизионе, командир орудия сержант Штейнберг влюбился в нее с первого взгляда и на всю жизнь. Так он сам говорил. После войны Вера Никандровна окончила мединститут, стала специализироваться в психиатрии. Она… как бы сказать… не то чтобы ясновидящая, но что-то такое в ней есть… Видит в душах людских, даже самых темных, нечто незаметное для других и умеет это осветить… поднять со дна на поверхность… По правде, я ее побаивался… Ну да ладно.
Не думай, что нам легко дался экстракт, вероник этот самый. Мы бились около трех лет. Придумывали и делали приборы. Перепробовали сотни реактивов. Нам осточертевали бесконечные нудные опыты, мы бросали поиск, потом начинали вновь. Летом Штейнберг улетал на Кавказ, в горы, привозил новый материал для работы, кустарник этот.
Наконец весной 54-го года, где-то в марте, мы получили вероник. Теперь пошли в ход кожи, законсервированные по моему методу. Мы обрабатывали их вероником. И добились стойкого эффекта: кожа сама восстанавливала изношенные клетки. Понимаешь? Такая подошва долго оставалась совершенно новой, не изнашивалась – пока не исчерпывался энергетический ресурс клеток, и тогда кожа разваливалась в прах. В 55-м году мы продемонстрировали свое открытие в виде ботинок, получили авторское свидетельство. Кстати, в том же 55-м у Штейнберга и Веры родилась Галина… их позднее дитя…
А дальше было так. Наши «вечные» ботинки в серию не пошли. Возня большая, новую технологию осваивать не нашлось охотников. Да и синтетика уже воцарилась в обувной промышленности, искусственные кожи…
А в 56-м году Штейнберга снова пригласили в Физиологический институт. К тому времени Глеб Алексеевич Рогачев стал видным ученым, доктором наук, заведовал отделом в институте. Он-то и пригласил Штейнберга к себе в отдел, обещал режим наибольшего благоприятствования, свободный поиск и тому подобное. И Леонид Михайлович пошел. И я вместе с ним, потому что нас уже прочно связывала совместная работа. Да… Нашлась там штатная единица и для меня, и вот мы начали это проклятое исследование…
Идет по городу машина. За рулем Мария Васильевна Рогачева. Она подъезжает к дому, выходит, нарядная, моложавая, с большой сумкой, из машины. Неторопливо направляется к подъезду.
Глеб Алексеевич Рогачев дремлет в кресле перед телевизором.
– Где ты была? – поднимает он сонный взгляд на Марию Васильевну.
– В магазинах, в Гостином дворе. Посмотри, Глеб, какой я тебе купила микрокалькулятор.
Он, сдвинув очки на лоб, берет калькулятор, осматривает, капризно выпятив нижнюю губу.
– Правда славная вещица?
– Ничего… Только что я буду считать?
– Ну Глеб! Ты же сам говорил, что хочешь калькулятор. Вспомни, ты собирался писать статью…
– И напишу! Я им всем покажу! Пусть не думают, что меня уже сдали в архив.
– Конечно, ты напишешь. Конечно, покажешь.
Теперь Рогачев смотрит из-под очков на жену.
– Накрашена, намазана, – ворчит он. – Где ты была? Кроме магазинов?
– Ох! – вздыхает Мария Васильевна. – Как только тебе не надоест собственное занудство?
Она уходит в свою комнату, вынимает из сумки и рассматривает покупки.
Частые телефонные звонки.
– Алло, – берет трубку Мария Васильевна. – Да, да. Я Рогачева. Давайте. – И после паузы: – Костенька, здравствуй, мой дорогой!
– Здравствуй, мама! Как ты там? Как Глеб Алексеич?
– Все в порядке у нас. А что у тебя, Костенька? Очень жарко в Алжире, да?
– Жарковато в Алжире. Но тут всюду кондишн. Ничего, терпимо. Мама, у нас с Ритой просьба к тебе. Позвони Мурзаковым, спроси, как поживает Енисей.