– Думаю, – ответила я, – все время думаю, но понять ничего не могу. Сережа молчит.

– Юля, меня вызывали в партком. Поскольку я предложил лекцию… Ну, не важно. Утром к ним приходил Глухов. Хоть он и беспартийный. Пришел к Абдуллаеву и положил на стол заявление. Абдуллаев дал мне прочесть. Глухов пишет, что в тридцать седьмом его отец комкор Глухов… кажется, Николай Ильич… был репрессирован. Он в Воронеже работал в авиапромышленности, занимал большой пост… Ты слушаешь, Юля? А то у тебя такой вид… Пишет дальше, что в то время он, будучи курсантом летной школы, дружил с Сергеем. Его, Марлена Глухова, после ареста отца выгнали из училища. Он воевал, был в плену… но не в этом дело… Когда начался пересмотр дел, комкора посмертно реабилитировали. Этот Марлен поехал в Воронеж, в Москву, добился в военной прокуратуре… или в КГБ… в общем, добился, что ему показали следственное дело отца. Ты слышишь?

Я слышала. Все слышала. Но было ощущение уходящей из-под ног почвы. Будто оползень. Хотелось вцепиться в облупленный подоконник… в толстую доску кадки с фикусом…

– В деле были доносы на отца. Один был подписан Сергеем. Я говорю Абдуллаеву, что не верю. А он говорит: «Это Беспалову решать. Если клевета, пусть Беспалов в суд подает, а мы поддержим». Вот так, Юля. Ты Сергею скажи…

Он ткнул окурок в кадку. Вся земля в кадке была утыкана окурками. Из-за окна доносился уличный гомон. Там слетела дуга у троллейбуса, и водитель ставил ее на место, высекая искры из проводов.

Я знала, что Сергей пытался поступить в летное училище в Борисоглебске, но его не приняли по социальному происхождению, и он там работал на заводе до призыва в армию. И больше ничего не знала. Фамилию Глухов слышала в первый раз…

– Это правда – то, что он написал? – спросила я вечером. – Это правда?

О, как я жаждала услышать, что глуховская писанина – подлая клевета! Но Сергей не ответил. Он сидел на своем крае тахты, обняв колено, и угрюмо молчал.

– Сережа, не молчи! – молила я. – Сережа! Ты же не мог предать человека… Ну, не молчи, не молчи…

– Никого я не предавал, – сказал он резко. – Комкор Глухов был враг. Вот и все.

– Как это – враг? – Я растерялась. – Он же реабилитирован. Его сын пишет, что Глухов…

– Мало ли что пишет! Там аварии были на заводе! По его вине.

– Откуда ты знаешь, что по его вине?

– Знаю! Были доказательства, меня убедили.

– Кто убедил? КГБ?

– Тогда не было КГБ. В НКВД были доказательства. Да я и сам от Глухова слышал… он боялся разоблачений…

– Значит, ты действительно написал донос на человека… на отца своего друга?

– Что ты пристала?! – взорвался он. – Я подтвердил то, что знал, вот и все! И прекрати этот допрос дурацкий!

– Не смей на меня кричать. – Я с трудом ворочала языком.

– А ты не смей допрашивать!

Я не спала всю ночь. Сергей тоже не спал – я не слышала его обычного похрапывания. Она тянулась бесконечно, эта жуткая ночь, но всему приходит конец, и, когда за шторами просветлело, я сказала Сергею, что не смогу жить с ним дальше.

– То есть как? – вскинулся он, сев на постели. – Ты что, Юля? Что ты несешь?

– Не могу жить с доносчиком.

– Дура! – заорал он. – Из-за какого-то хмыря ломать жизнь?! Дура набитая!

Путаясь в рукавах, я влезла в халат и выскочила из нашей комнаты в смежную. Ниночка еще спала. Из-за ширмы раздался сонный мамин голос:

– Юля, что случилось? Что за крик?

Сергей, в трусах и майке, выбежал следом за мной в кухню, схватил меня за плечи, заговорил судорожно сжатым голосом:

– Не делай глупости… Остынь, опомнись… Юля, у нас семья, нельзя, нельзя ломать… Опомнись, прошу тебя…

Я стояла, закрыв глаза. Слезы душили, но я изо всех сил удерживалась, чтоб не сорваться, не взвыть жалобным воем… Тяжело вспоминать эти дни…

Просьбы Сергея, уговоры мамы, недоумение, застывшее в Ниночкиных глазах, – ничего не подействовало на меня. Я взбрыкнула. Пусть я набитая дура. Пусть. Но я не могла иначе.

Сергей собрал свои вещи, книги, бумаги. У него было мертвое лицо, когда он, не глядя на меня, буркнул «Прощайте» и пошел к двери. Дверь хлопнула так, что дом сотрясся. Тут-то я и дала волю слезам. Это был такой плач, такой вселенский плач… никак не могла успокоиться… Мама заставила выпить горькие капли… от озноба стучали зубы…

В моей памяти та осень и зима слились в какое-то пустое время – словно вокруг простерлась серая стоячая вода, чуть подернутая рябью. Эльмира и Котик опекали меня. То в кино мы ходили, то мчались в филармонию на концерт Брук и Тайманова – они здорово играли на двух роялях, – или слушать «Франческу да Римини», или что-нибудь еще из репертуара приезжего дирижера Натана Рахлина. Котик был меломаном и не пропускал хорошие концерты. Вот человек, которого хватало на все – на работу, на семью, на спорт, на музыку.