Кассирша с улыбкой здоровается, на самом деле не глядя на нас, и, сканируя наши покупки, подталкивает их в конец стойки, где висят пластиковые пакеты. Я получаю от мамы тычок в спину.

— Иди складывай.

Я бы предпочла разгружать тележку. Мне нравится выкладывать предметы на ленту конвейера группами, размещая их так, чтобы не было пустого места. Мама небрежно швыряет на ленту выбранные нами продукты. Бананы нависают над краем, а жестяные банки с шумом перекатываются каждый раз, когда лента продвигается. Я отрываю пакет от висящей на стойке пачки и начинаю его заполнять. Я ненавижу маму, честно. От упаковки никакой радости. Я нарочно кладу тяжелые жестянки поверх свежих фруктов и втискиваю слишком много предметов в непрочный пластиковый пакет, поэтому он натягивается и слегка прорывается. Когда я поднимаю глаза, мамы нет, ушла, оставив пустую тележку, косо стоящую у ленты транспортера. На мгновение меня охватывает полнейший ужас.

Кассирша подносит очередную жестянку к сканеру, который пищит.

— Не волнуйся. Мама просто пошла взять что-то еще. — Она видит пакет, который я держу, и тянется к стойке. — Нужен еще один?

Я киваю, а потом с отвращением смотрю, как она, лизнув пальцы, трет верхний край пакета, чтобы разлепить его. Мне не хочется к нему притрагиваться, так как весь край в ее слюне, но я не могу ничего придумать, чтобы от него отказаться. Я наполняю его и еще один, а мамы все нет. Теперь кассирша смотрит на меня, немного нахмурившись. Щеки у меня горят. Если мама не вернется, я не смогу расплатиться за покупки. Не смогу отнести их домой.

И вдруг она появляется, в руках у нее полно бутылок. Она ставит их перед самой кассой: три бутылки с прозрачной жидкостью, на каждой — серебряная крышка и синяя этикетка, повернутая в сторону от меня. Женщина быстро их сканирует, и мама сама кладет их в пакет, оттолкнув меня. Расплачивается она своей картой. Прочитав имя, кассирша поднимает глаза, округляя от удивления рот. Я отвечаю ей прямым взглядом, пусть только посмеет что-нибудь сказать, а мама ждет, чтобы подписать чек.

Мы покидаем супермаркет, и я помогаю загрузить пакеты в машину. Домой мама едет молча. Уже на месте она идет к багажнику и вынимает единственный пакет. В нем мелодично звякает. Бутылки.

— Я помогу занести пакеты.

— Иди в дом, пожалуйста.

Она отпирает дверь и вталкивает меня в дом перед собой. Проходит прямиком на кухню и достает из буфета стакан. Я стою в дверях и смотрю, как она садится за стол и сворачивает пробку на первой бутылке, какую достала из пакета. Похоже на воду, когда мама льет ее в стакан. Она выпивает это одним большим глотком, затем сидит с закрытыми глазами, на секунду сморщившись. Затем наливает еще и проделывает то же самое. И еще раз.

Остальные покупки лежат в багажнике, а я стою в дверях. Я смотрю и жду, так как впервые моя мать пьет в моем присутствии, и пьет, и пьет, как будто никто за ней не наблюдает, как будто меня здесь нет.

Я изо всех сил старалась разогнать туман в голове, когда выключила свет и приготовилась уснуть, но вместе с темнотой пришли воспоминания, отдельные фрагменты, образы последних нескольких дней. Мертвая ветка на земле в лесу, бледная рука в траве рядом с ней. Свернувшийся плакат экологического телеканала-Блейк, с закрытыми глазами лежащий на траве. Осколки стекла на асфальте. Мужчина, возникший из тени и задумавший насилие. Я застряла на последнем, не в состоянии отделаться от него. Я не видела его лица, совершенно не представляла, кто на меня напал. Мне следовало просто забыть об этом. Но я не могла.

Я невольно думала о том, что заметила, пытаясь понять, знаком ли он мне и узнаю ли я его снова. Он был выше меня, как большинство мужчин. Я могла лишь приблизительно определить его рост — от пяти футов шести дюймов до шести футов. Худощавый, но сильный. Темная обувь вероятно, кроссовки, так как двигался он почти беззвучно. Куртка из какого-то водонепроницаемого материала. Кожаные перчатки. Ничего особенного, он ничем не выделялся. Я могла бы пройти мимо него на улице и не узнать.

Единственной запоминающейся деталью оказалось сочетание запахов: сигарет и машинного масла. Но и это не являлось какой-то необычной характеристикой. Он мог наступить в машинное масло где угодно; масляное пятно можно обнаружить на дороге, где стояла машина. Если он угодил в такое пятно, мог сохраниться довольно сильный запах. У меня такое случалось.

Но больше всего меня терзал не страх, а раздражение за то, что я не обратила внимания, ослабила бдительность. Если бы он захотел изнасиловать меня или убить, что ему могло помешать? Я не в силах была сопротивляться. Может, если бы я его увидела вовремя, то убежала бы или закричала достаточно громко, чтобы разбудить соседей. Бессмысленно терзаться из-за всех этих «если» и «может быть», но я все равно переживала, при этом рука тупо ныла. Фосфоресцирующие стрелки методично, монотонно описывали круг за кругом на моих часах у кровати, а я снова и снова гадала, «кто» и «почему», но так и не приблизилась к ответу.

Перед рассветом я провалилась в тяжелый сон без сновидений и проснулась гораздо позже, чем обычно; в глаза словно песка насыпали, горло болело, а с лицом ощущение было такое, будто кожу с него сняли фестонными ножницами, а затем скобами прикрепили не совсем на место. Когда я пошла в ванную комнату, то обнаружила, что хромаю. Колено онемело и не хотело сгибаться. Оно стало мягким из-за отека и синяка, но не такого причудливо зловещего вида, как плечо. Я по-прежнему не могла поднять руку выше плеча, и оба они — колено и плечо — переливались всеми цветами радуги, от багрового до иссиня-черного в особо чувствительных местах. От плеча синяк распространился вниз, остановившись на полпути к локтю, и напоминал татуировку портовых грузчиков; больно было до ужаса. Выражение моего лица в зеркале оказалось мрачным. Я чувствовала себя слишком разбитой и измученной, чтобы даже думать о школе.