Шрифт:
– Встаньте, прошу вас! Можно я… буду звать вас просто по имени?
Рамон понял, что сегодня Катарина ни разу не назвала его святым отцом, и покорно ответил:
– Конечно.
Он не поднимался с колен, и тогда девушка сама опустилась к нему, и они оказались лицом к лицу.
Оба не помнили и не поняли, как могло случиться то, что случилось дальше. Их словно окутало какое-то облако, взял в плен неведомый дурман! Они нежно и робко целовались, стоя на коленях в густой траве. Катарина положила руки Рамону на плечи, а он сжимал ее лицо в своих ладонях. Над их головами шумели листья, а еще выше распростерлись огромные суровые пасмурно-серые небеса.
Послушница и священник с трудом поднялись на ноги. Повязка сбилась, а после и вовсе соскользнула с головы девушки, ее светлые волосы заструились по плечам и спине, и Рамон с наслаждением ласкал их, глубоко погружая пальцы в шелковистую прохладу. Катарина была ниже его ростом, казалась удивительно хрупкой, и ему хотелось подхватить ее на руки и крепко прижать к сердцу. А еще он хотел освободить от одежды ее плечи и грудь, увидеть их белизну и целовать, и ласкать…
И вдруг он вспомнил. Он – священник, монах, приор мужского монастыря! Его лицо исказилось – на нем словно появилась некая дьявольская маска. Рамон с силой оттолкнул Катарину, так что она едва не упала, и отчаянно закричал:
– Убирайся! Я тебя ненавижу! Ты послана дьяволом!
При этом он яростно целовал висевший на его груди большой серебряный крест, казавшийся таким твердым и холодным после горячих и нежных губ Катарины.
Катарина смертельно испугалась, ей показалось, что ее мир рушится на глазах. Она словно очнулась от сна и увидела страшную явь. Ее колени ослабли, и ей стало трудно дышать.
Девушка прибежала в обитель растрепанная, бледная, с распахнутыми от страха глазами, в мокром платье, облепившем ноги и испачканном травой.
Когда ее принялись расспрашивать о том, что случилось, она разрыдалась так бурно, что ни монахини, ни послушницы не могли ее успокоить. Ее уложили в постель, и она пролежала весь день, укрывшись с головой, не вставая, не принимая пищи и не отвечая на вопросы.
Ночью внезапно разразилась буря; по небу неслись рваные черные тучи, дождь свирепо барабанил по крышам, дико трепетали флаги на башнях города, и одиноко завывал ветер. Катарина лежала без сна и думала. Ее счастье рухнуло, едва она посмела подойти к нему слишком близко и коснуться рукой.
Утром она встала очень рано и вышла во двор. Пустота. Никаких признаков жизни. Голые камни, ряды слепых окон, мертвенно-серая пыль. На этом неподвижном угрюмом фоне возвышался храм, тот, что прежде пленял ее своим величием и красотой. Теперь он казался гигантской глыбой, вырастающей из земли и упиравшейся в небо, глыбой, в грандиозности которой было что-то жуткое.
Катарина прошла в покои аббатисы и без колебаний попросила об аудиенции. К удивлению девушки, настоятельница немедленно приняла ее.
Катарина опустилась на колени.
– Матушка, – смиренно произнесла она, не поднимая глаз, – я все обдумала. Пошлите кого-нибудь к моему отцу. Я согласна подчиниться его воле, оставить обитель и выйти замуж за того человека, которого он избрал для меня.
Настоятельница молчала. Однако в ее глазах появился торжествующий блеск.
В то же утро испанец Эрнан Монкада подошел к дому Пауля Торна. Он был на три с половиной года старше Рамона, схож с ним лицом и фигурой. На нем был скромный камзол темно-синего цвета, перехваченный в талии узким золоченым пояском с маленькой пряжкой, и короткий плащ на шелковой подкладке, расшитый по подолу золотой нитью. Сквозь прорези рукавов-буфов виднелась ярко-желтая ткань сорочки. На груди на тонкой цепочке висел небольшой узорный крест. Гладкие черные волосы по тогдашнему обычаю испанского дворянства были покрыты тонкой сеткой из крученых шелковых нитей, поверх которой красовался бархатный берет с пышными перьями.
Прежде чем осесть в Голландии, Эрнан Монкада повидал немало стран; молодого человека воспитал отец, не имеющий привычки подолгу задерживаться на одном месте. В памяти Эрнана запечатлелась вереница мужских и женских лиц, множество рук, порой ласковых, а иногда жестоких, жующих и поющих ртов и бесчисленное количество плохо вытертых деревянных столов в душных пивных, куда любил заглядывать Луис Монкада. Эрнан не помнил, чтобы у них когда-либо было достаточно денег, потому зачастую они питались хлебом и луком и носили плетеную обувь. При этом Луис Монкада чрезвычайно гордился своим дворянством, много говорил о благородстве и чести и бережно хранил в небольшом, окованном железом сундучке украшенную фамильным гербом дворянскую грамоту. Он носил шпагу, требовал, чтобы перед ним снимали шляпу, и без колебаний вступал в драку с каждым, кто смел усомниться в правдивости его обещаний и клятв.
О своей матери Эрнан впервые услышал незадолго до смерти отца. Луис Монкада позвал к себе сына и сказал:
– Я решил рассказать тебе о женщине, которая произвела тебя на свет. Думается, ты должен услышать о ней, иначе это будет несправедливо. Ее зовут сеньора Хинеса, и если она еще жива, то живет в Мадриде. Не знаю, правильно ли я поступил, разлучив тебя с ней, но и поныне, вспоминая ее, я не жалею об этом! Почему я женился на ней? Пожалуй, по двум причинам: она была красавицей и у ее родителей имелись кое-какие деньжата. Я до сих пор помню, как она выглядела, когда я впервые ее увидел, и даже помню до мелочей, во что она была одета.