Возвращение было мрачным.

Когда Помпей был убит, а его раса уничтожена, – еще не знали, что стало с Секстом, – это означало, что исчезло не только великое имя, угас великий род; был уничтожен целый принцип. Если Помпей не сумел отстоять права аристократии и свободы, кто сможет удержать их после него?

Для побежденных начиналось рабство без надежды! Победители, сами уже разочаровавшиеся в войне, которая три года была только войной междоусобной, отпраздновали бесславный триумф. Цезарь чувствовал, что его больше боятся, чем любят: никакая щедрость, никакое великодушие не могли притушить ненависть. Он победил; но как далеко он был от того, чтобы оказаться побежденным? Мунда стала для него важнейшим уроком. Так что все были измучены, даже его солдаты, которых он считал неутомимыми.

И хотя сам он уже устал от триумфов, он пожелал получить еще один: несомненно, для того, чтобы посмотреть, что скажет Рим; и он, который никогда не праздновал побед кроме как над иноземными врагами, – над Галлией, над Понтом, над Египтом, над Юбой, – на этот раз он, подобно тем злодеям, которых звали Марий и Сулла, отпраздновал победу над сыновьями Помпея, чье дело было делом части Италии, и чья сторона имела приверженцами половину римлян.

Но Цезарь уже начинал презирать Рим, и хотел сломить его гордыню. Он отпраздновал триумф над сыновьями Помпея; и позади него его солдаты, – тот глас народа, который есть глас божий, – позади него его солдаты пели:

И ему так и не простили этого триумфа над несчастьями отечества и его прославления собственных успехов, которым только необходимость могла служить оправданием перед богами и людьми; и со стороны Цезаря это было тем более удивительно, что он никогда не посылал гонцов, и никогда не писал донесений в сенат, чтобы сообщить о победах, которые он одерживал в гражданских войнах, и он всегда отталкивал подальше от себя славу, которую считал позорной.

На следующий день, в театре, его приход встретили рукоплесканиями; но совсем иначе рукоплескали стиху из пьесы, которую в тот день представляли:

Но что больше всего возмущало римлян, так это продолжение того, что им довелось видеть после возвращения из Египта; это строительство нового Рима, – более чем нового, чужого, – на руинах Рима старого; это все эти изгои Республики, которые входили в Рим следом за Цезарем; это все эти варвары, галлы, африканцы или испанцы, которые поднимались с ним на Капитолий; это все эти уличенные в бесчестных поступках сенаторы, которые вновь стали появляться в сенате; это все эти проскрипты, которым было возвращено их имущество; это Транспаданская Галлия, вся целиком пожалованная правом гражданства; это гадитанец Бальб в роли премьер-министра, или вроде того; это, наконец, два призрака, которые шли вслед за всеми этими людьми, крича «Горе!» – призрак Катона, раздирающего свои внутренности, и призрак Гнея Помпея с собственной головой в руках.

Это верно, что Цезарь имел Рим и весь остальной мир своими вассалами; но было бы слишком, если бы он расплачивался с остальным миром за счет Рима.

Впрочем, постойте: есть один человек, который может составить нам представление о положении, в каком пребывал весь Рим целиком, – это Цицерон; Цицерон, представитель самой римской середины.

Рядом с таким человеком, как Цезарь, чей гений делал его выше своей эпохи на целую голову, Цицерон никогда уже не станет тем Цицероном времен Катилины или времен Клодия; вот что больше всего ранит Цицерона, и всякое другое самолюбие, равное его.

Цицерон, адвокат и полководец, сам признает, что как адвокат он не намного сильнее Цезаря; стоит ли говорить о том, что как полководец Цезарь несравнимо сильнее Цицерона. Кроме того, Цицерон – сын огородника; Цезарь – сын Венеры по мужской линии, сын Анка Марция по женской.

Плебей Цицерон выбился в аристократы; но чтобы прийти к этому, какой ему пришлось проделать путь! Он может потратить на это всю свою жизнь; он не одолеет и половины той высоты, на которой остается Цезарь, всю жизнь спускавшийся к народу.

Он был принят при дворе Цезаря; но что такое Цицерон при дворе Цезаря, если там будет сам Цезарь! Цезарь напрасно будет подходить к нему, брать его за руку, оказывать ему честь своим объятием: Цезарю всегда придется наклоняться, чтобы обнять Цицерона.

Как далек этот Цицерон, затерявшийся среди придворных Цезаря, от того Цицерона, что восклицал: «О счастливый Рим, рожденный под моим консулатом!»

Так что же делает Цицерон? Он дуется; он думает, что удаляясь от Цезаря, он вновь обретет свое прежнее величие. Как бы не так! удаляясь, он канет во тьму; вот и все. Цезарь – это свет; и видны оказываются только те, на кого он проливает свои лучи.

Цицерон пытается развлечься; он пирует с Гиртием и Долабеллой; с тем Долабеллой, которого он поносил последними словами. Он дает им уроки философии; те, в обмен на это, дают ему уроки гастрономии.

Все это происходило в доме Кифериды, греческой куртизанки, бывшей любовницы Антония, которую тот прогуливал по городу, усадив рядом с собой на колесницу, запряженную львами.

Но, увы! он больше не защитник, не покровитель, он никому больше не советчик.

Между тем в это самое время умирает Туллия, и Цицерон носит сразу два траура: траур по своей дочери и траур по свободе.