– А если свобода будет под угрозой?

– Я клянусь умереть прежде, чем она испустит дух.

Кассий пожал плечами.

– Э! какой же римлянин, – сказал он, – согласится на твою смерть? Неужели ты не знаешь, кто ты такой и чего ты стоишь, Брут?

Брут нахмурил брови.

– Разве ты не читал, – продолжал Кассий, – те надписи, которые были обнаружены на постаменте статуи старшего Брута?

– Конечно; их там было две, не так ли?

– Одна гласила: «Богам было бы угодно, чтобы ты был жив, Брут!», а вторая: «Зачем ты умер!»

– А сам я, – добавил Брут, – нашел однажды в своем трибунале записку с такими словами: «Ты спишь, Брут!», а потом еще одну, в которой было написано: «Нет, ты не истинный Брут!»

– И что, – спросил Кассий, – ты думаешь, это ткачи и кабатчики пишут подобные записки? Нет, это все патрицианство, вся знать Рима пишет их. От других преторов, твоих коллег, ждут только раздачи денег, зрелищ, гладиаторских боев; но от тебя – от тебя ждут уплаты наследственного долга, и этот долг – освобождение отечества. Ради тебя готовы вынести все, лишь бы ты показал себя таким, каким люди ожидают тебя увидеть.

– Хорошо, – сказал Брут, – я подумаю.

И, расставшись, Кассий и Брут отправились каждый по своим друзьям.

Вы помните, не правда ли, Квинта Лигария, который придерживался стороны Помпея, и которого Цицерон защищал перед Цезарем; Лигарий был тогда оправдан диктатором; но, возможно, именно по причине великодушия Цезаря он сделался его самым смертельным врагом.

К тому же, Лигарий был очень привязан к Бруту. Тот пошел проведать его и обнаружил его больным и лежащим в постели.

Брут расстался с Кассием, еще весь разгоряченный разговором с ним.

– Ах! Лигарий, – сказал он, – как некстати ты заболел!

Но Лигарий приподнялся и оперся на локоть:

– Брут, – сказал он, пожимая руку своему другу, – если ты затеваешь какое-нибудь предприятие, достойное тебя, не беспокойся… я чувствую себя хорошо.

Тогда Брут уселся в изножьи его кровати, и они вдвоем обсудили основы заговора. Было уговорено, что он нем ничего не скажут Цицерону, потому что Цицерон был стар и добавил к своей природной робости старческую осмотрительность.

Отвергнув Цицерона, Лигарий предложил Бруту принять в дело философа-эпикурейца Статилия и того самого Фавония, которого называли обезьяной Катона.

Но Брут покачал головой.

– Нет, – сказал он; – однажды, когда я беседовал с ними, я рискнул пространно намекнуть им на это; но Фавоний ответил мне, что междоусобная война в его глазах еще более гибельна, чем самая несправедливая из монархий; а Статилий сказал, что человек мудрый и осторожный никогда не пойдет на опасное дело ради злодеев и безумцев. Лабеон был там и может засвидетельствовать тебе их слова.

– А что сказал Лабеон? – спросил Лигарий.

– Лабеон держался моей точки зрения, и опроверг их обоих.

– Значит, Лабеон не откажется стать одним из наших?

– Думаю, что нет.

– Кто из нас двоих увидится с ним?

– Я, – сказал Брут, – я, который чувствует себя хорошо… Я увижусь, кроме того, с Брутом Альбином.

– Да, – согласился Лигарий, – это человек деятельный и отважный, и, поскольку он тренирует гладиаторов для игр, он может оказаться нам очень полезен; но он друг Цезаря…

– Вернее сказать, он легат Цезаря.

И в эту самую минуту вошел как раз Брут Альбин. Он пришел справиться о здоровье Лигария. Ему сказали о заговоре.

Альбин подумал, промолчал, и затем вышел, не сказав ни слова.

Два друга решили, что они допустили неосторожность; но на следующий день Альбин сам зашел к Бруту.

– Скажи, это ты руководишь заговором, о котором ты говорил мне вчера у Лигария?

– Да, – ответил Брут.

– Тогда я тоже с вами, и весьма охотно.

Заговор быстро разрастался.

Брут, видевший, что самые выдающиеся личности Рима попадают в зависимость от его удачи, – не следует забывать, что заговор Брута был исключительно аристократическим; – Брут, сознававший размеры опасности, которой он подвергал себя, и в которую он вовлекал своих соучастников, обучал себя в совершенстве владеть собой на публике, чтобы ни в коем случае не выдать заговора ни своими словами, ни своей манерой держаться, ни своими действиями.

Но когда он возвращался к себе домой, бессонница гнала его вон из постели, и он бродил, как тень, по своей прихожей или по саду. Тогда Порция, его жена, которая ложилась рядом с ним, просыпалась, и, обнаружив, что она одна, начинала тревожиться; часто она слышала его шаги в коридоре; не раз она видела, как он углублялся в гущу деревьев в своем саду.