— Да какая на хрен разница! — не выдержал Никонов. — Есть ли теперь на земле этот Зарат? Есть ли Баку? Там до Ирака рукой подать. Армии там шли. Может, планету с орбиты сорвало.

— И всех унесло?

— И всех унесло. А может, это нас унесло, а они остались.

Оба замолчали, чувствуя, как безжизненный город обступает их со всех сторон. Равнодушно и каменно.

— И мы — последние люди на Земле? — прошептала в оглушающую тишину Аня.

Никонов не ответил. Ответов не было. Вспомнил, что где-то на книжных полках пылится подаренная отцом Сергием Библия. Вроде и пытался читать Апокалипсис, да ничего не понял. Точнее, понял главное — будет, и никуда не денешься. Отец Сергий учил: молиться и трезвиться надо. Вроде и осенял себя не по разу в день крестным знамением, вроде и свечки в храме ставил, Алёну крестили Еленою, сам батюшка восприемником согласился быть. И, бывало, иногда, глядя на образ Спасителя, каждой клеточкой ощущал Его величие и Его любовь, вспоминал евангельские сюжеты, и душа содрогалась и рыдала, но, как говорил отец Сергий: над душой и, собственно, душой не трудился.

— Посмотрим, — наконец сказал Олег. — Помню, что-то в Библии про жатву: один возьмётся, другой останется. Так кого сейчас взяли — плохих или хороших? Мы с тобой какие — плохие или хорошие? Ксения у меня — порядочная женщина, красивая, Алёна училась хорошо… Меня, может, не взяли, убивал потому что. Солдат-то солдатом, но кто ж знает меру-то. Нет, что-то другое. Совсем непонятное. Эльчина твоего куда взяли? Явно не с Ксенией моей.

— Не мой он, — буркнула Аня. — Не вспоминай больше его.

— Как скажешь.

— Олег, я боюсь. Я правда боюсь.

— Я почему-то не боюсь, я просто не знаю, что делать. Может, через минуту всё это кончится. Может… — он задумался.

— А если в подвал куда-нибудь спрятаться, как в бомбоубежище?

— Зачем? Как в детстве — в шифоньер? Страх не снаружи, страх внутри. В тебе. Просто забудь о нём. Мой командир когда-то научил меня, что есть вещи пострашнее, чем собственная смерть. — Олег направил фонарь на своё лицо и ободряюще подмигнул Анне. — Надо по улицам пройтись. Пойдёшь или останешься?

— Я от тебя никуда. Даже если жена твоя вернётся.

— Весело, — ухмыльнулся Никонов. — Ну, тогда переходим к рекогносцировке.

2

Лю Эньлай или Эньлай Лю (в зависимости от того, где звучит китайское имя — собственно в Китае или в остальных частях света, у китайцев фамилия ставится на первое место, но, так или иначе, — Эньлай значит «несущий добро») остановил «Великую стену» на обочине. Двигатель напоследок присвистнул ремнями и заглох. Непогашенные фары внедорожника высвечивали странную аварию. Фура аккуратно лежала на боку вдоль обочины, словно прилегла отдохнуть, несколько седанов разлетелись по кюветам в разные стороны без видимых признаков столкновения, УАЗ, перед которым Эньлай едва успел затормозить, просто стоял поперёк дороги, и нигде не было видно людей. Ни тебе битых стёкол, ни разлетевшихся вдребезги бамперов. Инсценировка — и только. Нелепая мистика замершей картинки напоминала сюжеты Стивена Кинга. Испугаться Лю не пришло в голову, поэтому он без опаски выпрыгнул из салона на ночную трассу и, сунув руки в карманы, побрёл мимо разбросанных как попало автомобилей. «Что-то должно было случиться», — подумал Эньлай, находя в окружающем пейзаже подтверждение опасениям, которые не оставляли его в течение последнего года. Подробный осмотр разбросанных вдоль дороги автомобилей позволил Лю сделать неутешительный, но весьма трезвый вывод: люди просто исчезли из салонов. В замках зажигания болтались ключи, в «уазике» пришлось погасить тлеющую сигарету, в набыченном «Хаммере», что замер в кювете, гремела русская блатная музыка… Но людей нигде не было. До города оставалось полста километров, и Лю не без оснований предполагал увидеть там нечто подобное. «Наташа? Дети?!» — Эньлай содрогнулся и кинулся к машине. «Что-то должно было случиться», — решил он ещё год назад, когда огромные китайские армии двинулись через Азию. Радовался одному — Россия оставалась в стороне.

Эньлай Лю был россиянином во втором поколении. Его отец сначала удачно переместился со своим бизнесом на русский или к тому времени почти русский Дальний Восток, добрался до Москвы, но там, столкнувшись с кучей национальных меньшинств, имеющих прав больше, чем коренное население, предпочёл убраться от греха подальше за Урал, где благополучно получил гражданство и потихоньку наращивал бизнес. Начинал со сбора и продажи лекарственных средств и таёжных дикоросов, но, мало-помалу, включился в фармацевтический бизнес и даже занимался строительством, активно используя для этого менее удачливых земляков. Эньлай в результате всех отцовских трудов получил уникальную возможность иметь родными два языка, жениться по любви на русской красавице и родить с нею троих детей, не опасаясь штрафов за данное «нарушение» от китайского правительства. В России худо-бедно рождаемость поощрялась хотя бы и на словах. Ваня, Вася и младшенькая Люся (получившая имя от отцовской китайской фамилии) были смыслом и радостью его жизни. Эньлай приходил в жуткий восторг, когда Наталья ворковала над трехлетней Люсей, называя её Люлюсей. Эньлай терпимо отнёсся к тому, что Наташа в младенчестве крестила каждого ребёнка, да и вообще внимательно присматривался к происходящему на церковных службах, куда супруга периодически его водила. Пару раз открывал Евангелие и внутри себя принимал Христа за самого доброго Человека из всех, кто когда-либо приходил на Землю, но принять веру в Бога, пожертвовавшего Собой ради людей, пока не мог. Сань цзяо, полагал Эньлай, может стать и сей цзяо, то бишь где три религии, там и четыре уживутся. Одного не понимал Эньлай: какова польза от Жертвы Бога, если на Земле её ни к чему нельзя применить?

— Тебе это помогло? — спрашивал он Наташу.

— Помогло.

— В чём? У тебя стало больше здоровья, денег, ты имеешь прекрасное внутреннее состояние? Он тебя защитил от врагов? Научил тебя правильно распределять свою энергию? Жить дольше?

— Он научил меня спасать свою душу, ради вечной жизни.

— Это будет где-то и когда-то и может не быть. А здесь тобой будет понукать кто хочет? Не понимаю… Что Он тебе дал?

— Тебя, детей… — с улыбкой отвечала Наташа, и Эньлай за этот ответ готов был тут же целовать крестик и всё, что вокруг него.

— Раз ты так веришь, пусть будет. Если твой Христос действительно любит добрых людей, то и я Его люблю. Но для меня главное — любить тебя и детей, это плохо? Он бы не одобрил? Во ай ни… — он распел последний слог…

Наташа терялась.

— Нет, это хорошо, но надо спасаться, всем вместе… — как-то неуверенно говорила она.

— Вот и хорошо, — улыбался Эньлай, — ты молись, я буду работать. Надо хорошо питаться, надо хорошо жить. Отец мне часто рассказывал, как он бедно жил в Китае. А его отец ещё беднее. Дед вообще был нищим. Он так рассказывал, что я на всю жизнь запомнил. И он очень полюбил русских, потому что они нежадные. Хотя его били. Он кунг-фу знал, а его всё равно били. Бандиты русские. Но и он некоторых бил. Но простые русские не жадные, добрые, как будто родились сразу такими.

— Нежадные, — вздыхая, соглашалась Наталья, — потому и сами бедные.

— Вот ты меня, узкоглазого, за что полюбила? — смешно прищуривался Эньлай.

— Не знаю, — честно отвечала жена.

— А я тебя — за красоту! Ты — светлая! Ты такая!.. Я ради тебя могу Великую стену разобрать…

— Машину?

— Нет, настоящую! Машина нам ещё понадобится.

— Зачем разбирать, — улыбалась Наталья, — кто-то строил, а ты разберёшь.

— Дворец для тебя из тех кирпичей до неба построю. Я же из Поднебесной…