– Ты что тут делаешь?

А у самого мысль, успеть бы перехватить, отобрать пальто до того, как Муся найдет покупателя. Понял вдруг, что Муся может невозмутимо продать его прямо на моих глазах. И я ничего не смогу сделать, лишь буду бормотать беспомощно, что пальто не его, а мое. Но ведь на нем же не написано… И покупатель будет прав, не отдавая мне пальто, а Муся за это время исчезнет. И пароход даст гудок к отправлению…

Но Муся не сделал этого, он даже обрадовался мне:

– А, проснулся. Хорошо, что пришел. Интересный рынок. А я встал рано, не стал тебя будить, накинул твое пальто от холода и вышел на палубу. А тут пристань. Кстати, возьми свое пальто, а то ты в одной рубашке, простудишься. Ветер с реки.

Двумя руками я схватил свое пальто и надел на себя. Пароход засвистел, и мы пошли на него.

Так я и не решил в тот день, можно ли обвинить Мусю в воровстве. Я опять пригласил его в свою каюту и вечером, так как он забыл, что его черед спать на полу, я как хозяин не решился напомнить об этом гостю и снова лег на пол сам.

Тогда я не решился сказать этому человеку, что я доверился ему, а он обманул меня. Но уже более полвека прошло, столько даже больших событий стерлось временем, забылось, а этот случай, этого человека и его фамилию до сих пор помню. Интересно, помнит ли он меня и этот случай. Ведь вряд ли он был уже в то время закоренелым вором и обманщиком…

Поздней осенью, нас, допризывников, послали работать грузчиками на склады Николо-Березовской речной пристани. На этих складах скопились тысячи мешков муки и гречки, расфасованных в стандартные мешки – по восемьдесят килограммов для муки и около шестидесяти килограммов для гречки. Мешки надо было переносить по доске на баржи и аккуратно укладывать в трюмы. Раньше это делали взрослые мужчины-грузчики. Но сейчас все грузчики ушли на фронт, а женщине не под силу такая работа. Вся надежда была только на нас, подростков. Вот мы и бегали по прогибающимся от тяжести доскам на баржи с грузом, обратно налегке. У каждого, как у настоящего волжского грузчика, был надет и застегнут на все пуговицы старый стеганый жилет – куцая телогрейка без рукавов, с прочно вшитой на ее спине деревянной полкой, называемой подушка. На складе, на берегу, ты наклонялся чуть вперед, и двое других парней осторожно клали на подушку на спине тяжелый мешок. И беги себе скорее по доске на баржу, а потом слезай по лестнице в трюм и лишь там, внутри, тебе покажут, куда надо осторожно свалить мешок.

Тяжелая, ломовая работа, но как роптать, что нет сил, если баржи эти с нашей гречкой и мукой плыли вниз по Каме, а потом еще немного вниз по Волге и прямо на фронт, в Сталинград, оборона которого продолжалась и, казалось, ей не будет конца.

…А в декабре 1941 года Япония атаковала Пирл-Харбор, началась война на Тихом океане, и мой будущий друг Боб Дейл сказал своей любимой, что он решил стать военным летчиком и записывается для этого в американский военно-морской флот. Мне было в этот момент пятнадцать с половиной лет, а Бобу только что исполнилось восемнадцать.

Наш класс за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Следующий призыв будет для оставшихся.

Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили, маршируя с песнями и без песен, участвуя в учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью.

В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому за «длинный язык», но это ничему не научило его сына. Второй друг – прекрасный механик, изобретатель и золотые руки – все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало о себе знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И, конечно же, я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну а раз я закончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…

Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь мы были деревенскими мальчишками, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию и опыту большинство из них годилось только для передовых, на линию огня в качестве простых солдат – стрелков, связистов, артиллеристов. И в глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» В селе не считалось хорошим тоном радоваться, что тебя возьмут в армию. Когда надо, заберут обязательно.

Я не думал о том, что будет со мной после того, как я неприменно стану танкистом. Мне и моим друзьям, конечно, хотелось бы дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен, и это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это «потом». Не жить в нем – а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый своим.