– Признаете ли вы себя…

– Нет, – буркнул Виталий. Макинтош прервал монолог на полуслове, что-то отметил в компьютере, дважды кликнув мышкой, и продолжил:

– Добровольное признание значительно облегчит вам…

– Скорее вам, – сказал Виталий, и Макинтош поднял, наконец, на него взгляд, оказавшийся тяжелым и равнодушным – под стать телу.

– Что? – переспросил Макинтош, и Виталию то ли показалось, то ли на самом деле сидевший у окна и внешне не проявлявший интереса к допросу Мэнтаг громко хмыкнул.

– Вам, – повторил Виталий, – мое признание облегчило бы работу, это да. Но признаваться мне не в чем. Я не помогал мисс Гилмор убивать миссис Дымов, поскольку мисс Гилмор не убивала и не могла убить миссис Дымов. Я уверен, что мисс Гилмор также не признала и не признает себя виновной, поскольку она невиновна.

– Вам были предъявлены доказательства…

– Если это доказательства, то зачем вам мое признание?

– Так вы признаете себя виновным в том, что…

– Нет.

Так они и беседовали – Макинтош бубнил под нос одну и ту же фразу, Виталий время от времени говорил «нет» и через час-другой почему-то перестал понимать, какое сейчас время суток. За окном вроде бы стало темно, но это могло ему только казаться, потому что глаза странным образом перестали воспринимать окружающее во всех его красках: мир стал серым, и разные оттенки серого обозначали бывшие цвета – от красного (красным был фломастер, лежавший на столе) до фиолетового (на стене висел постер – злющий фиолетовый кот, сидевший то ли на полке, то ли на облаке; кот сейчас представлялся Виталию темно-серым, а облако – сверкающе белым, будто мраморным).

Макинтоша сменил за столом Мэнтаг, и речь стала звучать немного иначе, но, поскольку смысл вопроса не изменился, Виталий продолжал время от времени повторять «нет», часто невпопад, отчего детектив на мгновение замирал, прислушиваясь и пытаясь сопоставить ответ с вопросом.

Прокурор куда-то выходил – в туалет? поесть? отдохнуть в соседней комнате на диване? – а, когда возвращался, выходил Мэнтаг. Возможно, прошло несколько часов, возможно – несколько дней. Виталий не ощущал естественных, по идее, желаний – даже жажды не испытывал. Мэнтаг принес полуторалитровую бутылку «Спрайта» и налил шипучую жидкость в стаканы себе и прокурору, оба с видимым наслаждением выпили, а Макинтош при этом смотрел поверх стакана на Виталия и, казалось, подмигивал: хочешь пить, скажи «да», и получишь такой же стакан…

Пить Виталию не хотелось. Он хотел, чтобы его выслушали, не перебивая, и чтобы поняли. Но слушать его никто не собирался, а понять они были не в состоянии.

Наконец Макинтош вызвал охранника, и Виталия отправили в камеру, где его ждал то ли ужин, то ли завтрак, а скорее полуночная трапеза, потому что за окном было темно, и, присмотревшись, Виталий различил (или показалось?) несколько ярких звезд. Кофе был холодным, хлеб успел зачерстветь, масло казалось прогорклым, а джем не сладким.

Виталий повалился на топчан и захотел заснуть, сказав себе, что утром потребует разговора с адвокатом и подаст жалобу на унижение его человеческого достоинства. Права человека были нарушены, к нему применили пытку, а здесь не Абу-Грейб и не Гуантанамо.

Скорее всего, действительно была ночь, хотя свет в камере продолжал гореть. Виталий отвернулся к стене, обхватил голову руками и создал для себя персональный мрак, в котором видел только то, что хотел вспомнить.

«Ты меня не будешь упрекать? – сказала ему Дина, разговор происходил месяца три назад, она сидела в своем любимом кресле, закутав одеялом ноги. – Я не всегда могу контролировать, ты понимаешь… Хочу одно, а получается не так. Но потом я все поправлю. Ты на меня не станешь сердишься?»

«Нет», – сказал Виталий, потянулся к Дине и поцеловал ее в щеку, она повернула к нему лицо и поцеловала его в губы, как раньше, как всегда, ощущение было таким привычным, домашним, любимым и естественным, что Виталий заплакал, хотя не собирался демонстрировать жене свою слабость.

«Ну что ты, – сказала Дина, – пожалуйста»…

«Не нужно было тебе… – бормотал Виталий. – Ты так и не сказала, кто у тебя здесь… Когда меня нет».

«Я тебе говорила, ты не помнишь. Айседор».

«Айседор, – повторил Виталий. – Кто это?»

«Не знаю, – грустно сказала Дина. – Здесь его зовут так. А там»…

Дина нежно погладила Виталия по щеке – как он любил.

Виталий представлял, кем может оказаться Айседор, он точно это знал, но знал также, что, вернувшись, скорее всего, забудет настоящее имя этого человека. Так бывало всегда. Записывая свои воспоминания в файл, Виталий никогда не мог соотнести людей по ту сторону с людьми по эту – скорее всего, такой связи вовсе не было. По идее, и быть не могло, но теория суха, а древо жизни… И если Дина говорит…

Когда в глазок заглянул охранник, он увидел, что заключенный спит, свернувшись калачиком, совсем по-детски, руки сложив между колен и прижавшись носом к стене. Еще охраннику показалось, что освещение в камере странное – будто призрачное, дрожащее и почему-то серое. Он хотел отпереть дверь и заглянуть внутрь, но, помедлив, не стал этого делать. Во-первых, надо сначала доложить дежурному офицеру, а во-вторых, докладывать было нечего – свет в камере был обычным, и заключенный спал.