– Гхм, – прокомментировал судья. – Три минуты, сэр.

– Да-да. Согласно предположениям доктора Дымова, развитым в его статьях последних лет, газ из частиц темного вещества присутствует везде. Земля погружена в этот газ. Этим газом наполнен зал, в котором мы находимся. Парадокс, но плотность этого газа может оказаться больше плотности воздуха. Каждый может построить из обычных камней дом или насыпать гору песка. Темное вещество тоже можно собрать в сосуд или сделать из него массивную гирю. Понимаете, к чему я веду? Гиря из темного вещества будет притягивать, но ударить ею человека невозможно. Есть, однако, люди, чье сознание чрезвычайно слабо взаимодействует с реальностью. Это люди, находящиеся в коме, а также в состоянии летаргического сна и еще аутисты, чья, как полагают врачи, болезнь находится в крайней и неизлечимой стадии. Именно эти люди, чей мозг работает в чрезвычайно специфическом и очень мало изученном режиме, способны, согласно идеям доктора Дымова, активно взаимодействовать с темным веществом. Никто не знает, как происходит такое взаимодействие и происходит ли вообще. У доктора Дымова есть на этот счет определенные гипотезы, которые он сможет представить суду. В данном случае не исключено, что так называемое преступление, в котором обвиняют доктора Дымова и мисс Гилмор, может быть результатом взаимодействия темного вещества с обычным – в данном случае с веществом разрушенного аппарата…

– Сэр! – встал Макинтош. В течение всей речи Ланде он сидел как на иголках, порывался вставить слово, искал для этого повод и, наконец, найдя, немедленно бросился в атаку. – Ваша честь! Я не сомневаюсь в научной компетенции профессора Ланде, но какое все сказанное имеет отношение к рассматриваемому делу? К тому же, профессор сам себе противоречит! Сначала он говорит, что… э-э… темное вещество никак не взаимодействует с обычным, а потом заявляет, что разрушение аппарата, обеспечивавшего жизнедеятельность жертвы, произошел в результате такого… з-э… взаимодействия. Где логика?

– Гхм… – произнес судья и с интересом посмотрел на Ланде, ожидая ответа. На лице судьи ясно можно было прочитать его намерение объявить содержание произнесенной речи юридически ничтожным, не влияющим на результаты экспертизы и недостойным дальнейшего внимания.

Виталий не мог со своего места видеть, какой взгляд бросил Эндрю на Макинтоша. Он Виталий увидел другое – во втором ряду сидела девочка, а точнее, женщина, так похожая на девочку, что невольно возникала мысль: кто пустил в зал ребенка? Что делала здесь миссис Болтон?

– Ваша честь, – обратился Ланде к судье, – идеи, о которых я сказал, доктор Дымов начал разрабатывать, когда с его женой произошло несчастье. Доктор Дымов полагал, что, решив проблему темного вещества, он сумеет помочь своей жене Диноре. У меня есть еще минута, но я хотел бы закончить свои показания после того, как суд выслушает второго свидетеля защиты.

– Гхм… – произнес судья. Похоже, это междометие составляло сегодня большую часть его активного словаря. Он произносил свое «гхм» сначала с угрозой, потом с сожалением, удивлением и, наконец, с ожиданием: хорошо, выслушаем второго свидетеля, возможно, понять его будет не так трудно, как первого.

Ланде занял место в зале – рядом с миссис Болтон, с которой обменялся парой тихих фраз. Показалось Виталию, или Эндрю с медсестрой пожали друг другу руки?

– Приглашаю, – объявил Спенсер, – профессора медицины Карла Генриха Баккенбауэра, заведующего отделением психиатрии медицинского центра университета штата Мичиган.

Баккенбауэр, которого Виталий так и не дождался в больнице, оказался высоким, как баскетболист провинциальной команды (выше прочих «смертных», но до двух метров не дотягивает), и худым (впрочем, будь он чуть меньше ростом, комплекцию его можно было счесть вполне нормальной). Длинное лицо с лошадиным подбородком – очень, по идее, некрасивое, но странным образом привлекательное, скорее всего, из-за удивительно внимательного и чуткого (даже издали, с места, где сидел Виталий, это было видно) взгляда светло-голубых глаз. Баккенбауэр быстрым шагом, глядя только на судью и не обращая внимания на окружающих, прошел к свидетельскому месту и сказал:

– Я представляю здесь…

– Минуту, – перебил его секретарь, и Баккенбауэр, сбившись, с неудовольствием умолк на полуслове, – необходимые формальности, извините. Прочтите здесь, и если все правильно написано, распишитесь.

Профессор не сдвинулся с места, и секретарю пришлось самому положить перед ним бумагу, которую Баккенбауэр внимательно изучил, что-то исправил в тексте и дважды расписался – в том, что сделал исправление, и в том, что с содержанием документа ознакомлен.

– Я представляю здесь, – повторил Баккенбауэр с заметным раздражением, – пациента нашего отделения Линдона Финка, двенадцати лет. Диагноз «аутизм» был поставлен Финку в возрасте полутора лет, состояние мальчика быстро прогрессировало, к шести годам он практически перестал общаться с родителями и окружающими, в восемь лишился отца, а мать…

– Гхм… – высказался судья. – У вас тоже десять минут, профессор.

– Мать, – продолжал Баккенбауэр, не отреагировав на предупреждение судьи, – не могла справиться с уходом и обратилась за помощью в попечительский совет больницы, где Линдон проходил регулярное амбулаторное обследование. Поскольку состояние ребенка становилось все менее адекватным, были изысканы средства, и вот уже пять лет Линдон проживает в интернате для детей с отклонениями в развитии, при этом дважды в год его переводят в больницу университета, чтобы врачи имели возможность детального наблюдения и проведения медицинских исследований.

– Нет чтобы оставить беднягу в покое, – не удержался от замечания помощник прокурора. – Вы на нем еще и опыты ставите?

– Девятого июня, – Баккенбауэр сделал левой рукой жест в сторону Макинтоша, будто отогнал назойливую муху, – между восемью и девятью часами утра мальчик проявлял не свойственную ему моторную активность, а также произносил слова, смысл которых не был вовремя понят.

– Прошу прощения, профессор, – подал голос Спенсер, – то, что вы сказали, очень важно, и я хотел бы уточнить.