– Где вы находились все это время?

– За забором… В соседнем дворе…

– Почему не попытались помочь своим товарищам?

– Товарищ Ткаченко, как командир группы, сказал, что им уже ничем не поможешь, самим надо отходить. Потом, за селом, предупредил: за такие дела по головке не погладят, лучше сразу застрелиться. Велел говорить так, как мы сказали раньше… Это ж правда, Игорь Ильич, мы ведь хоть как на засаду…

– Чего ж не застрелился сразу, если так лучше? – резко прервал его Родимцев и, когда ответом было молчание, задал еще один вопрос: – Почему решил признаться?

Вот чего никто, никогда и никому объяснить не сможет. Дробот полностью отдавал себе в этом отчет. Что происходило все это время в душе Стрельцова, вряд ли понимал и он сам. Ясно только одно: сейчас оба подписали себе приговор, а безмолвными судьями были полсотни бойцов отряда, собравшихся на лесной поляне.

Не услышав ответа и теперь, Родимцев с подчеркнутой неспешностью вытащил из кобуры свой командирский ТТ. Зачем-то взглянув на пистолет, он взвел курок. Щелчок в полной тишине прозвучал подобно выстрелу, Стрельцов снова вздрогнул, но Игорь всем корпусом повернулся к Ткаченко.

– Мы все готовы тебя послушать.

– Нечего говорить, – пожал плечами тот, невольно распрямляя оба колена и принимая стойку «смирно».

– Тогда сдай оружие.

Ткаченко двинул плечом. Ремень скользнул вниз, автомат упал на вялую апрельскую лесную траву.

– Трибунала у нас нет, Ткаченко. Заседать никто не будет. Даже если нужно: ради таких, как ты, не стоит тратить драгоценное время. Приговора тоже не будет, – командир развернулся лицом к отряду. – Кто-нибудь против? Начальник штаба?

Фомин промолчал. Со своего места Дробот мог прочитать на его лице целую партитуру из сомнений и возражений, однако ситуация требовала промолчать и согласиться с решением командира.

– Повторяю вопрос – кто хочет высказать свое мнение? Если я ошибаюсь, пусть Тка… этого подонка судит другой суд, к которому ни у кого из вас не будет вопросов. Молчите? – Родимцев снова повернулся к Ткаченко. – Значит, лучше застрелиться, говоришь… Почему не застрелился? Какого черта приперся в отряд? Как собирался вести себя в бою? А бой ведь скоро, все это знают. Отвечать!

– Бес попутал, товарищ командир, – буркнул Ткаченко.

– Бес, значит?

Выстрел грянул неожиданно.

Роману показалось, что руку командир опустил в последний момент, пуля ушла под ноги приговоренному, тот неуклюже, по козлиному подпрыгнул, отскочил подальше. Вторая пуля прошла над его головой, и теперь Родимцев стрелял сознательно, выпустив поверх фуражки Ткаченко еще две пули подряд. Теперь колени старшины подкосились, он рухнул, тут же стал на четвереньки. Очередная пуля легла возле правой руки, Ткаченко отдернул ее, потерял равновесие и теперь распластался на земле, уже не сдерживая отчаянного:

– НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! БЕС ПОПУТАЛ, НЕ ХОЧУ, НЕ ХОЧУ!

Отделившись от остальных, к Родимцеву подошел Фомин, опустил руку ему на плечо. Невзирая, что на них сейчас смотрит весь личный состав, более того – даже сознательно учитывая это, начштаба проговорил, стараясь, чтобы его услышали все:

– Ильич, хватит. Он уже получил свое, я так вижу. Когда война кончится – не знаю. Если доживет Ткаченко до ее конца – тогда и ответит.

– А не доживет?

– Смоет кровью. Под арест до особого распоряжения, на хлеб и воду. Разжаловать нашей властью, – и, не дождавшись ответа от командира, теперь уже Фомин обратился к партизанам: – Раз на то пошло, есть кто против? Или кто-то хочет лично его расстрелять, прямо тут? Мы возражать не будем, запретить не имеем права, учитывая… Все это учитывая, в общем. Так как?

Ответом, как и следовало ожидать, и в этот раз стало общее дружное молчание.

– Мог расстрелять на месте. Вполне.

Это были первые слова, сказанные Полиной после того, как бойцы разошлись, а радистка отошла подальше, за деревья. Роман, сам не зная зачем, двинулся за ней – видимо, потому, что случившееся прервало их мирный разговор, да и все это время девушка стояла рядом с ним. Наблюдая за тем, как провинившегося Ткаченко ведут в отдельный блиндаж, где тому предстояло сидеть под арестом все время до начала боевой операции, Полина, не глядя на Дробота, снова проговорила, обращаясь, казалось, сама к себе:

– Так ведь уже было один раз. После он ругал себя за несдержанность. Даже рапорт составил в штаб, я сама его отстукивала по рации.

– Вы о чем?

– Господи, Рома, мы же договорились, без этих штучек интеллигентских! Ни к чему они в отряде.

– Ладно, ты о чем? Или о ком? – Хотя второй вопрос Дробот задал, прекрасно зная ответ – просто хотел услышать его от девушки.

– О командире нашем, Рома. Не знаю, имеет ли право человек на войне оставаться добрым. Только он добрый, с такой стороны Игоря… – короткая пауза, – Ильича мало кто знает. Какое мало – вообще никто не знает в отряде!