– Не может быть! – прошептал Фаберже.

– Может, Карл Густавович, еще как может! В наше смутное время все возможно. Так вы не знали? – повторил он, глядя в помертвелое лицо старика. – Хотя да, конечно, эту весть пока держат в секрете. Но скоро о ней заговорят все. Может быть, даже в своих газетенках напишут, они любят печатать расстрельные списки, – с какой-то затаенной иронией произнес Аркадий. – А вы говорите «придворный ювелир императора всероссийского»! Нет более императора! Царя не пожалели, а что говорить про иных, – как-то обреченно махнул он рукой. – Вытащив из кармана серебряные часы брегеты, возможно, единственную вещицу от офицерского прошлого, торопливо проговорил: – Ох, мне ведь идти уже нужно. Новая власть тоже не любит, когда опаздывают. Могут не простить. Передавайте привет вашим домашним. И берегите себя, Карл Густавович, может, еще и свидимся. Кто знает, как оно повернется. – Бодро кивнув на прощание, Старыгин заторопился в сторону Генерального штаба.

К дому Карл Густавович возвращался тяжелым шагом, продолжая надеяться, что убийство царской семьи – всего-то один из тех тяжелых слухов, коими были заполнены все базары и людные места Петербурга.

Августа Богдановна, увидев осунувшегося мужа, предложила ему чаю, но, натолкнувшись на потухший взгляд, немедленно отступила. У кабинета Карла Густавовича встречал старший сын.

– Женя, ты знаешь, что царя…

– Знаю, папа, – тихо ответил тот. – Мне известны даже некоторые подробности…

– Расскажи, что там было.

– Его убили в подвале Ипатьевского дома.

– Николай Николаевич Ипатьев – мой хороший знакомый, мы с Сашей останавливались у него в позапрошлом году.

– Я помню. Его выселили из этого дома, когда там поместили семью Романовых. А когда их всех расстреляли, ключи от дома ему вернули. Но жить в нем он, конечно же, не стал.

– Боже мой!

– Наследник не мог идти, так Николай Александрович снес его в подвал на руках, где их и расстреляли…

– Все… Не надо больше никаких подробностей, – глухо проговорил Карл Фаберже. – Ты спрашивал, когда мы будем сворачивать наше дело? Так вот, я тебе отвечу, если мы не сумеем оградить от неприятностей нашу семью и не сумеем добиться от новой власти гарантий уберечь наше дело, мы сворачиваемся немедленно и уезжаем.

– Папа, я не могу просто так уехать и все оставить, – возразил Евгений.

– Оставлять не нужно… Нужно будет завершить дела, а после этого ты отправишься за мной следом.

Июль 1918 года

На следующий месяц по Васильевской стороне прокатилась волна ограблений. Только за одну ночь было ограблено шесть ювелирных магазинов.

Грабили нагло, быстро, со знанием дела. Разбивали стекла витрин, скидывали в холщовые мешки выставленные в них украшения и с поклажей в руках скрывались в легковом автомобиле. В двух последних случаях не обошлось без смертоубийства. В первом случае погиб хозяин ювелирной лавки Самуил Яковлевич Фридман, выскочивший на шум, раздавшийся в зале, а во втором был убит приказчик, бросившийся на грабителей с кочергой наперевес.

Дело под свой контроль взяла петроградская ЧК, тем более что грабители представлялись сотрудниками Чрезвычайной комиссии. Василий Большаков побывал на месте преступления и тщательно допросил свидетелей. Все сводилось к тому, что действовала банда из четырех человек. Но странным выглядело то, что накануне ограблений в ювелирный магазин заходила привлекательная молодая женщина, которая мерила понравившиеся украшения, обещала зайти в следующий раз, но так и не объявлялась. Ее появление могло быть простым совпадением, но вполне возможно, что именно она была наводчицей. Один из приказчиков Самуила Фридмана оказался неплохим художником и, посидев минут пятнадцать над листком бумаги, нарисовал ее портрет, который позже опознали и в других ювелирных магазинах. Именно к ним незадолго до ограбления приходила эта женщина.

Красивая, роскошно одетая, она невольно обращала на себя внимание, и в ювелирном магазине ей не было отказа, приносилось все самое изысканное. Купив какую-нибудь безделушку, она просила отложить для нее понравившиеся украшения. Вот только после этого ее никто так ни разу и не дождался – украшения крали в ту же ночь после ее визита.

Оставшись в своем кабинете, Большаков развернул нарисованный портрет. За последние несколько дней он разворачивал его особенно часто, отчего тот успел затереться на краях. С листа бумаги на него смотрело привлекательное лицо, и чем внимательнее Василий всматривался в тонкие аристократические черты, тем сумрачнее становился. Эту женщину он знал.

Дверь кабинета широко распахнулась, и в проеме предстала фигура заместителя председателя петроградской ЧК Глеба Бокия.

– Что-нибудь нарыл об ограблении ювелирных магазинов?

– Кое-что имеется, товарищ Бокий, – живо отозвался Большаков. – Похоже, это одна банда. Действуют нагло, беспощадно. К делу хорошо готовятся, не оставляют никаких следов. Но они не из «жиганов», у меня есть в этой среде осведомители, об этой банде никто ничего не слышал. Главным у них молодой мужчина лет тридцати, очевидно, из бывших офицеров. А наводчица – скорее всего, женщина.