Очень мало общаясь со сверстниками, Алиев не мог участвовать в подростковых играх или посиделках, даже в совместные работы его никогда не звали, и он привык работать в одиночку или с отцом. Потому и подростковых утешений вроде взаимных переглядываний с девчонками и робких попыток приближения к телам особ противоположного пола он не знал. Он очень тяготился своим одиночеством, ему не с кем было поговорить и поделиться сокровенными мыслями и тайными желаниями и, хотя его сильно тянуло к сверстникам, особенно к начинавшим формироваться девочкам, он не мог преодолеть в себе подростковой робости и переступить через то настороженное к нему отношение односельчан, которое сформировалось ещё с тех давних пор, когда он потерял мать, и властью в их маленькой семье безраздельно завладел отец. Со временем он пришёл к осознанию собственных тайных желаний, которые легко научился удовлетворять, но при этом его всегда мучило ощущение невыразимого стыда и неизбывной вины, которые и были как раз следствием его физиологической страсти. Отказаться от её утоления он не мог, но и выносить муки стыда и вины тоже было невмоготу. Он пытался было запретить себе собственный «разврат» и по нескольку дней или недель воздерживался от любви к себе, но… природа брала своё и, не спрашивая его, забирала всё, что было ей назначено. Просыпаясь по ночам мокрым и перепачканным собственною любовною истомою, он плакал и проклинал свои одиночество, отверженность, неспособность общаться и испытывать симпатию к сверстникам и сверстницам. И так он мучился без друга, без подруги, без душевного отклика до самого того времени, когда ему исполнилось восемнадцать лет. По весне из Гагрского военкомата приехал бравый лейтенант и лично вручил повестки всем, кому необходимо было их вручить. И поехал будущий сержант Алиев в неизведанные места навстречу неизвестной судьбе с большою опаскою, робостью и с ясным осознанием того, что и в новом коллективе быть ему изгоем и отщепенцем…

Но судьба распорядилась несколько иначе или всё-таки он сам в отсутствие всевластного отца повёл себя в новом месте как-то по-другому… На протяжении всего срока своей службы он поднимался в авторитете, а может, его сознательно поднимали те, кто хотел его возвышения и укрепления, и со временем он превратился в человека и командира, чьё слово всегда было последним, главным, не подлежащим пересмотру, а действия никогда не могли быть оспорены или подвергнуты сомнению. Он привык добиваться подчинения во что бы то ни стало и никогда не анализировал те методы, которые позволяли ему получать желаемые результаты. Он просто не задумывался о методах, а поступал сообразно своим инстинктам, главным из которых было почти рефлекторное обращение к грубой силе. Он подчинял себе человека, заставлял его делать то, что было предусмотрено уставом или вовсе не было им предусмотрено, в том числе и совершенно похабные и непотребные вещи, которые исполнялись подчинёнными под страхом, в потенциальном преддверии кратковременной боли или долгого страдания. Единственным человеком, который абсолютно игнорировал его агрессивные устремления и подчинялся ему только в рамках необходимых армейских установлений, был Петров. Причём, его неприятие и отторжение тоже носило какой-то инстинктивный характер, это происходило у Петрова на подсознательном уровне, помимо его воли; не успевая задуматься, он абсолютно машинально ставил моральные заслоны, отделял невидимой чертой своего нравственного чувства любые, не отвечающие его пониманию выходки сослуживцев. И этот человек сильно мешал Алиеву, – сержант понимал, что Петров – тайный ниспровергатель его авторитета, злокозненный представитель какой-то другой породы людей, которые живут по своим законам и никак не укладываются, да и не могут уложиться в те схемы, которые Алиев усвоил в отрочестве с помощью своего странного отца. Сколько уже стычек было у сержанта с непробиваемым Петровым, и всегда тот выходил из них победителем, даже если и был подавлен превосходящей его грубой силой. И вся рота, вплоть до последнего ротного дебила, всегда прекрасно это понимала. Тяготил Петров и товарищей офицеров, и даже командир батальона майор Кадомцев знал о военном из четвёртой роты, который вечно влезал, куда не надо и постоянно попадал в какие-то истории. В последний год службы его всё пытались куда-то перевести, да не складывалось, а потом уж и время стало подходить к дембелю, и сам собою потерялся смысл такого перевода. Пусть уж дослужит как-нибудь, думали офицеры, немного уж осталось… И служил этот непонятный и неразгаданный никем вояка последние полгода, а недавно назначенный новый ротный капитан Неверов думал уже с облегчением, что скоро вздохнёт несколько свободнее, потому что не будет у него в роте постоянного грозового напряжения, создаваемого противостоянием одного урода всем сложившимся, можно сказать, веками армейским порядкам.

Но не дослужил, не дослужил странный ефрейтор до своего дембеля и не сумел освободиться капитан Неверов от тяжёлого чувства опасности, которое возникало у него всякий раз, когда он только подумать хотел о нём… и от чувства вины своей не сумел он избавиться во всю свою будущую жизнь, от того чувства вины, которое гложет человека своими ядовитыми зубами до тех самых пор, пока он не подойдёт к краю могилы, прекрасно осознавая, что можно, можно было отвести беду, которая была же под твоим контролем, – и после этого спать спокойно во всю оставшуюся жизнь!..

Сразу после февральских праздников четвёртой роте был дан приказ готовить на пустыре котлован под новую казарму. У отцов-командиров были свои резоны начать работу по мёрзлой земличке, невзирая на зимние сложности и сильный мороз. Котлован предполагалось рыть вручную, поскольку всем известно, что два солдата из стройбата заменяют экскаватор. Зачем тратиться на технику, когда есть дармовая рабочая сила, которая ту же работу выполнит пусть дольше, но по результату – точно так же, как и самые лучшие машины. Собственно, машины будут заказаны и оплачены, а деньги, разумеется, благополучно поделят между собою заказчик и подрядчик, а как именно сделаны работы – вручную или с помощью машин – никто ж и проверить не успеет… Словом, комбат дал приказ командиру четвёртой роты, а уж ротный – старшему сержанту Алиеву… Алиев же вызвал ефрейтора Петрова и предложил ему «дембельский аккорд» – рытьё котлована силами личного состава роты. По окончании работ Петрову дозволялось взять «обходной» и начать потихонечку паковать чемодан. Смысл дембельского аккорда заключался в том, что получивший его будет стараться побыстрее закончить работу и поскорее распрощаться с армией, соответственно, – дело будет сделано в кратчайшие сроки и наилучшим образом…

Алиев собрал роту, передал её в распоряжение Петрова и вдруг выяснилось, что котлован будут рыть все, кроме первого взвода, состоящего преимущественно из дедов. Необязательной отмазкой было сообщение Алиева о том, что первый взвод направляется на хозработы в столовую. Петров сначала было возмутился, но потом, смирившись, повёл роту в инструменталку за лопатами и ломами, а потом – к месту будущего котлована.

В первый же день служивые быстро выровняли площадку, разметили её и приступили к выносу грунта. Работа подвигалась споро; через пару недель пацанва вгрызлась в заледенелый грунт по плечи и вскоре стриженных голов уже не видно было из-за краёв котлована. На перекурах ребята трепались ни о чём, и как-то раз Петров, сидевший в кружке курильщиков, вдруг сказал: «Пашем мы тут бессменно, а дедульки картоху жареную на кухне трескают…». Солдатня этой фразы как будто ждала; сразу поднялся возмущённый гул, угрожающе звякнули лопаты… Подтянулись военные из дальних углов котлована, стали недовольно бурчать: «Спать, суки, не дают по ночам… на взлётке припахивают… мясо из котлов выбирают… а масла мы уже давно не видим…». – «Ну что, вояки, я смотрю, у вас зреют экономические лозунги, – с лёгкой усмешкой сказал Петров. – А как насчёт политических? Ведь вы же видите – верхи не могут… давно уже не могут… и добиваются послушания только с помощью насилия! А ведь здесь армия, а не сумасшедший дом, где буйнопомешанных скручивают смирительными рубашонками. Что ж, терпеть будете, терпилы? У нас же Устав есть! Чего бы нам не жить по Уставу?» – «Ага, Петров, – сказал кто-то из солдат, – тебе-то что? Ты сам дембель, не сегодня-завтра откинешься! А нам потом дерьмо половниками хавать! Да и что сделаешь с этим придурком Алиевым? Против лома нет приёма!» – «Зря вы так думаете, – сказал Петров, – против лома всегда найдётся парочка других ломов!» – «Ну и что ты предлагаешь, товарищ ефрейтор? – поддержал тему другой собеседник. – Не подчиняться мы не можем, права не имеем… субординация, однако…» – «А я и не говорю – «не подчиняться», – парировал Петров. – Наоборот, строго подчиняться и именно там, где того требует Устав, а вот за рамками Устава – уж извините! Поднимают вас ночью парашу драить или мастикой взлётку натирать – пошлите на… Пусть сами драют, ежели вдруг пришла охота!» – «Так и в пятак схлопотать недолго, – опять возразил кто-то из солдат, – а я бы предпочёл морду лица поберечь в данной ситуации!» – «Твоё право! – возразил Петров оппоненту, – только вспомни, как римские парни пробивались из здания гладиаторской школы с кухонными ножами наперевес!»

На том разговор и потух вместе с докуренными сигаретами. Солдатики разбрелись по котловану и вновь стали вяло ковырять неприветливую земличку.

На следующий день капитан Неверов вызвал Алиева в канцелярию и мрачно сказал ему: «Ну что, гражданин начальник? Бунт на корабле? А почему нет профилактической зачистки салабонских рож? Кто у меня отвечает за личный состав? Почему в роте гниль не переводится?» – «Я его гасил уже сколько раз, – виновато отвечал Алиев, – что я теперь с ним сделаю… он сам теперь дед – кладёт на всё!» – «Подхода не знаешь? – вкрадчиво спросил ротный. – Сзади к таким крысам обычно подходят…» – «Не, товарищ капитан, нельзя, – испуганно прошептал Алиев, – никак нельзя… он же убьёт!» – «Да ты попробуй, – отвечал командир, – рискни… авось не убьёт! А мы тебя самого первого на дембель оформим! И вали в свои долбанные Гагры! «О море в Гаграх!..»

Работы на котловане, между тем, близились к концу; солдатики, приходя по вечерам в казарму, долго отмывались в умывалке, намыливали свои покрытые земляной сажей шеи, вычищали глину из под ногтей, драили сапоги и выбивали бушлаты. Вечерами все были хмуры, недовольны и сосредоточены на своей усталости. Устраивая бушлаты в ротной сушилке после работ, бледный худосочный народец угрюмо ворчал в душное, пропахшее прелыми портянками пространство казармы. Парни не знали, как ещё выразить своё недовольство беспросветной работой, плохой кормёжкой, тычками дедов, придирками командиров. То тут, то там по углам казармы вспыхивали мелкие стычки, ссоры, кто-то кому-то предъявлял какие-то претензии, вспоминал старые обиды, но все эти нервные выяснения отношений были вялыми, почти ленивыми и быстро стихали. После ужина, в оставшиеся два часа свободного времени, все хотели только одного – спать, спать и спать и, лишь отмывшись, больше не желали уже ничего – ни разговоров, ни досуга, ни писем. Неосознаваемое желание временного недолгого забытья, помогающего вернуться в прежнюю беззаботную жизнь без регламента и ежедневного насилия, выражалось в бесцельном брожении солдатиков по казарме, в пустых, покрасневших от усталости и бессонницы глазах, в странном равнодушном безделии, которое само по себе уже отупляло и делало человека бездушной машиной…

И вот наконец вечерняя поверка и долгожданная команда «Отбой!». Пацаны с облегчением проваливались в тощенькие койки, с головой накрывались тонкими сыроватыми одеялками и на несколько часов уходили в небытиё. Лишь в сержантском углу никто не засыпал, да и кто бы там заснул, коли все сержанты уже повыспались тем временем, пока другие корячились в котловане! Из того угла слышен был стук алюминиевых кружек с чифирём или даже с водкой, добываемой за большие деньги через местных вольняшек, и треск засаленных карт, матерные тирады, дебильный смех… Деды развлекались, им нужен был этот незамысловатый досуг, ведь спать им не хотелось, а ночное время надо же убить!