– Это мой друг Федор Алексеев, – сказала я. – А это Елена Дмитриевна, моя тетя.

Это было не совсем так, на самом деле она была теткой отца, но кому интересны несущественные семейные подробности?

– Можно Леля, – сказала Лелечка, стаскивая малахай и приглаживая волосы.

Федор выразил радость по поводу знакомства и похвалил погоду. Лелечка радостно ответила, что соскучилась по снегу и любит стоять у окна и смотреть, а дождь вгоняет ее в тоску. По дороге мы заехали в «Магнолию», и я купила кофе и булочки с повидлом.

Федор отнес наверх чемодан Лелечки, но зайти отказался. Я проводила его до лифта, и он сказал:

– Славная у вас тетя, Анечка. Знаете, я не очень опытный педагог, но льщу себя надеждой, что своих учней чувствую как… облупленных. Они люди креативные, со всячинкой, но всякий препод должен быть всегда готов и на шаг впереди. Среди моих студентов есть вполне взрослые ребята, а есть вечные дети… в силу разных причин. Этим приходится трудно, их часто обижают, они жалуются, копят обиды, дуются и никогда не взрослеют… – Он положил руку мне на плечо, заглянул в глаза. – Я стараюсь вытянуть их как могу, в силу своего разумения. Перед ними вся жизнь, взлеты и падения, нужно учиться вставать и идти дальше, понимаете? А иначе…

Он не закончил, но я поняла: «… а иначе вечный мальчик или вечная девочка, которым не разрешает пить кофе и кушать булочку с повидлом какая-нибудь Аичка или Амалия…»

– Не грустите, Анечка, – сказал он. – Новый год, прекрасная погода, новый сценарий с таким потрясающим названием – миллион поводов для радости. Непременно дадите почитать. И привет Савелию!

Он вошел в лифт и рухнул вниз, а я осталась…

…Федор надавил на кнопку звонка. Из-за двери раздались неторопливые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стоял босой мужчина в белых шортах, с тряпкой – похоже, занимался уборкой. Он всмотрелся в Федора:

– Ты?

– Можно?

– Проходи. – Мужчина посторонился. – Как ты меня нашел?

– Взял адрес в полиции. Решил зайти, поговорить, глупо тогда получилось. Ты уж извини.

– Ты что, мент?

– Бывший. Сейчас преподаю в политехническом.

– Садись, я сейчас.

Он ушел, оставив Федора одного. Тот уселся на диван, потеснив с десяток бархатных подушечек, и огляделся. Старинный сервант, хрустальная посуда за небольшими тускловатыми оконцами, пышные театральные портьеры. Картины старых мастеров и фотографии в богатых черно-золотых рамах. Пейзажи – река, луг, река и песчаная полоска пляжа, цветы в вазе. Солидный интерьер вязался с обликом байкера как пресловутая корова с седлом.

На одной из фотографий – молодая красивая женщина в ярком платье с ребенком трех примерно лет на руках; на другой – женщина в черном строгом костюме и белой блузке. Высокий лоб, узкие глаза, тонкие неулыбчивые губы, гладкая прическа… Во всем облике своеобразная неяркая эстетика, экономность и угловатость черт, почти готика. Федор поднялся и подошел ближе.

– Это моя тетка Амалия, – сказал хозяин, и Федор живо обернулся – он не услышал, как тот подошел. Был мужчина уже одет – в джинсах и свитере, – но по-прежнему бос. Смотрел на Федора вопросительно: – Может, водки?

– Давай, – сказал Федор, не чинясь…

И все вернулось на круги своя. В наезженную колею. Я уже не вздрагиваю при каждом звуке… почти не вздрагиваю. Ухожу утром, спешу домой по вечерам. Поднимаю голову, вижу свет в окнах квартиры – Лелечка ждет с ужином. Мы сидим и общаемся. Она не умеет готовить, но очень старается. И все время повторяет, как ей хорошо со мной, только немного скучно днем, когда я на работе. Днем она смотрит сериалы и ходит за продуктами. И каждый вечер повторяет с обидой, что Аичка опять не позвонила.

Она рассказывает, как Аичка не разговаривала с ней по целой неделе и делала вид, что не замечает, а она боялась лишний раз открыть холодильник.

– Лелечка, забудь, – говорю я. – Живи сколько хочешь!

– Она со мной не разговаривала, я обращаюсь к ней, а она смотрит мимо, – вспоминала Лелечка. – А я всю ночь рыдаю и не могу уснуть. Она и в детстве такая же была, она всегда ябедничала маме, что я не мыла руки, удрала с дополнительных занятий, спрятала под кровать дневник. Ты не представляешь себе, Анечка, чего я от нее натерпелась! Она всегда была права, а я всегда была виновата.

Я смотрю на Лелечку, которой почти восемьдесят, и вижу толстую неуклюжую девочку с вечной конфетой за щекой, с содранными коленками и сбитыми локтями, в меру ленивую, растрепанную, с оторванной пуговицей на платье, которая всегда виновата, а потому пропускает мимо ушей нотации, приказы, выволочки старших и правильной сестры Аички.

Лелечка, восьмидесяти лет отроду, сидит за столом, выковыривает пальчиком изюм из булочки и кладет пять кусков сахара в кофе. А в пластиковом ведре для мусора – блестящая упаковка из-под картофельных чипсов. Она поднимает на меня виноватые глаза, и сердце у меня сжимается от жалости. Я говорю: