Ниточка все дергалась и дергалась в памяти, а куда вела – было непонятно. Он попытался напечатать «Катя Ферзина» на экране компьютера. Интуиция молчала, значит, это имя он видел не в отчетах, не в письменном виде, а слышал. Но от кого? Андрей сидел и не мог ни на чем сосредоточиться. Только шептал с разными интонациями: «Катя? Катя Ферзина? Катя! Ферзина! Да, черт возьми!»

– А куда делась твоя стажерка? – спросил тем временем Юра, оглядев пустую половину стола, разительно контрастирующую с Андреевой вотчиной: у Яковлева все было набросано. У Маши Каравай – идеальный порядок.

Андрей вздрогнул: ниточка дернулась и вытащила наконец, как больной зуб, воспоминание: телефонный звонок стажера Каравай пару дней назад. Ее подруга скончалась – она попросила отгул: предстояли похороны. Андрей дал отгул, чуть даже смутившись от внезапно незнакомого, мертвого голоса по телефону.

– Послушай, – сказал он, вскочив со стула и подойдя к Дановичу, – кому принадлежала машина, на которой погибла твоя Ферзина?

Данович бросил на него удивленный взгляд, но нырнул в отчет:

– Каравай Н. С. – сказал он и тут же понял: – Твоя стажерка?

Андрей кивнул, одеревенев лицом: Каравай Н. С. Судя по инициалам, машина кого-то из членов семьи. Это первое. У Маши убивают подругу. Это два. И единственное дело, которое сейчас раскручивает Маша Каравай, – это дело о Небесном Иерусалиме. «Волноваться нечего! – сказал он себе. – Нечего волноваться!»

– Дай-ка мне дело, – попросил он у Дановича, и тот, только взглянув на Андреево опрокинутое лицо, быстро передал ему папку. Андрей стал быстро просматривать страницы, пока не добрался до показаний Маргариты Ферзиной, матери покойной. Ферзина утверждала, что дочь была одета в чужие вещи. И добавила, что вещи эти были того же происхождения, что и машина: они принадлежали подруге жертвы, некой Марии Каравай. Некой Марии… Некой.

– Андрей! Андрей! – Данович уже давно теребил его за рукав, но Андрей ничего не слышал. – Ты бы предупредил ее, мало ли что?

– Понятное дело, что предупрежу, – огрызнулся Андрей и содрогнулся от тянущего, как сквозняк из подсознания, холода. Может ли это быть случайностью? Андрей верил в случайности, но не любил их. Особенно такие. Особенно со стажером Каравай. Он сорвал со стула куртку, кивнул Дановичу: – Я ушел.

И быстрыми шагами вышел за дверь.

Маша сидела рядом с Иннокентием в машине перед подъездом. Он ничего уже не говорил, просто держал ее безжизненную руку в своей, а она очень хотела поплакать именно сейчас, и почему бы не на плече у Иннокентия, ведь уже давно – с похорон отца – запретила себе такое действо на плече у мамы. Чтобы не испугать, не усугубить ее горя, оберечь. Но сейчас не плакалось, и, сглотнув горькую слюну, Маша тихонько высвободила свою руку и забрала сумку с заднего сиденья.

– Я пойду, – сказала она.

– С тобой все нормально? Проводить тебя до двери? – Иннокентий смотрел на нее обеспокоенно.

– Не задавай идиотских вопросов из американского кино, – огрызнулась она. – Со мной все нехорошо. Но много лучше, чем с Катей. И до дверей я дойду сама. – Она вышла из машины, махнула рукой и зашла в подъезд, подошла к лифту. Дверь лифта открылась, и из него вышел… Андрей Яковлев, ее непосредственный начальник.

Маша удивилась, но так – пассивно удивилась: и вы тут, значит. А зачем, собственно? Она заметила, с какой жалостью он на нее смотрит, и отвела глаза: да, конечно, она не спала ночь, у нее опухшие веки и бледный вид. Да, она хотела вызвать у него восхищение своими сыщицкими способностями, а вместо этого он смотрит на нее оценивающе и сочувственно, как на тетку в метро, перед тем как уступить ей место.

– Добрый вечер, – произнесла она и сама удивилась, как тускло звучит ее голос.

– Маша, я только что от вашего отчима, он сказал, что вы на поминках. Я пытался звонить…

– Я отключила телефон, – кивнула Маша. – У вас что-то срочное?

– Да, – поймал ее взгляд Андрей. – Мы можем поговорить?

– Конечно. Пойдемте ко мне.

– Ммм… – замялся Андрей. – Мне бы хотелось сделать это на нейтральной территории, если возможно.

Маша безразлично кивнула: на нейтральной так на нейтральной. И, выйдя из подъезда, жестом пригласила Андрея присесть на скамейку. Андрей неловко сел рядом, глядя в замешательстве на выделяющийся в летних сумерках светлый профиль с горестно опущенными уголками губ. Он не знал, с чего начать, а Маша молчала, думая о том, что сегодня уже сидела на лавочке рядом с Катиным домом. В который приехала в первый и, вероятно, в последний раз.

– Слишком поздно, – тихо сказала она.

– Что? – переспросил Андрей.

– Я плохая подруга, – повернула к нему лицо Маша и усмехнулась.

Андрей опустил глаза, не выдержав противоречащего усмешке, жалобного, почти детского взгляда.

– Мы все плохие, когда умирают наши близкие, – сказал он, глядя на изящные кисти рук, зажатые между коленями. На одном из запястий мерцали в сгущающихся сумерках тонкие серебряные браслеты. – Кто может после смерти матери сказать, что он был хорошим сыном? Или хорошим родителем после смерти детей, если доведется такое перенести. Разве нет? Я уверен: вы были хорошей подругой. – Андрей поднял на нее кажущиеся совсем черными глаза.