– Спасибо. Вы честный и благородный человек.

– Pas du tout. – Пуаро отмахнулся от благодарности Флауэрдейла. – Еще один вопрос, доктор: вы женаты?

– Нет.

– Если позволите, я скажу, что вам следовало бы жениться.

Воздух застрял у меня в легких.

– Вы ведь холостяк, не так ли? А Маргарет Эрнст уже давно вдова. Совершенно очевидно, что вы ее очень любите, и, по-моему, она отвечает вам взаимностью. Почему бы вам не попросить ее руки?

Доктор Флауэрдейл, бедняга, только моргал от удивления. Наконец, проморгавшись, он сказал:

– Много лет назад мы с Маргарет заключили договор о том, что никогда не поженимся. Это было бы неправильно. После всего того, что мы сделали – хотя это и было необходимо, – и после того, что стало с бедным Чарльзом… было бы просто неприлично для нас испытать такого рода счастье. Счастье безраздельно принадлежать друг другу. Слишком много страданий мы повидали.

Я наблюдал за Маргарет и увидел, как ее веки дрогнули и приоткрылись.

– Довольно страданий, – сказала она слабым голосом.

Флауэрдейл зажал себе кулаком рот.

– О, Маргарет, – сказал он. – Без тебя разве есть в жизни смысл?

Пуаро встал.

– Доктор, – сказал он своим самым решительным тоном. – Миссис Эрнст придерживается того мнения, что она будет жить. Однако будет просто глупо, если ваша постыдная решимость преградить дорогу истинному счастью выживет вместе с ней. Двое хороших людей, которые любят друг друга, не должны быть врозь без особой нужды.

С этими словами он вышел из комнаты.

Я хотел как можно скорее вернуться в Лондон, но Пуаро сказал, что намерен сначала посетить могилу Патрика и Франсис Айв.

– Я хотел бы положить на нее цветы, mon ami.

– Сейчас февраль, старина. Откуда здесь взяться цветам?

Ответом мне была длинная ворчливая тирада по поводу негодного английского климата.

Могильная плита лежала на боку, покрытая потеками грязи. В грязи отпечатались следы сапог: судя по всему, те два скота, Фредерик и Тобиас Клаттоны, еще и попрыгали на плите после того, как вырыли ее из земли.

Пуаро снял перчатки, наклонился и кончиком указательного пальца правой руки нарисовал в грязи очертания большого цветка, вроде тех, какие рисуют дети.

– Voil`a, – сказал он. – Вот вам и цветок в феврале, несмотря на гадкий английский климат.

– Пуаро, у вас грязь на пальце!

– Oui. Что вас так удивляет? Даже знаменитый Эркюль Пуаро не может нарисовать цветок в грязи, не запачкав при этом рук. Ничего, грязь ототрется, а позже можно сделать маникюр.

– Конечно, можно, – улыбнулся я. – Ваш оптимизм меня радует.

Пуаро достал носовой платок. Я пораженно следил за тем, как он, пыхтя, покачиваясь, и пару раз едва не потеряв равновесие, оттирал им отпечатки сапог на плите.

– Вот так! – объявил он. – C’est mieux [51] .

– Да. Гораздо лучше.

Пуаро, нахмурясь, глядел себе на ноги.

– Есть вещи настолько печальные, что хочется никогда не видеть их снова, – сказал он тихо. – Будем деяться, что, несмотря ни на что, Патрик и Франсис вместе почиют в мире.

На слово «вместе» я и отреагировал. Оно привело мне на память другое слово: «врозь». Должно быть, лицо у меня тогда стало то еще.

– Кэтчпул? С вами что-то случилось – в чем дело?

Вместе. Врозь.

Патрик Айв при жизни любил Нэнси Дьюкейн, но могилу разделил с другой женщиной – с той, кому он принадлежал по закону, со своей женой Франсис. Успокоилась ли его душа или страждет по Нэнси? И задавала ли Нэнси себе этот вопрос? Жалела ли она, любя Патрика, о том, что мертвые не могут говорить с живыми? Всякому, кто любил и потерял дорогого человека, рано или поздно приходит эта мысль…

– Кэтчпул! О чем вы сейчас думаете? Мне необходимо знать!

– Пуаро, мне в голову пришла совершенно невероятная идея. Позвольте, я вам вкратце ее перескажу, чтобы вы могли назвать меня сумасшедшим… – И я болтал до тех пор, пока не выложил ему все. – Конечно, все это ерунда, – заключил я.

– О, нет, нет, нет. Нет, mon ami, вы не ошибаетесь. – И бельгиец сам задохнулся от удивления. – Ну конечно! Но как, как мог я этого не увидеть? Mon Dieu! Вы понимаете, что это значит? К какому выводу это неизбежно нас приводит?