Я знаю, на кого похож в русской литературе – на Молчалина из пьесы Грибоедова «Горе от ума». Обычно в школе его преподают как самого раболепного и глупого персонажа. Напыщенный западник Чацкий презрительно бросает: «И царствуют Молчалины на свете», – что, мол, хуже некуда, чем жить в России, «стране рабов, стране господ, народа, преданного голубым мундирам». Мне же, по моему холуйству, Молчалин кажется русским Гамлетом. Его, деревенского паренька, взяли в дом к барину, в столицу, где в него втюрилась начитавшаяся любовных французских романов Софья. А он любит горничную Лизаньку, но должен терпеть надоедливые ухаживания барыни, терпеть и молчать. В этом раболепном молчании есть что-то от традиционного долготерпения моего народа. Есть в нем умилительное упивание своим эмбриональным духовным развитием, но есть и молчаливое созерцание, есть любование как душевная захваченность.

Эта раболепная захваченность, о которой теперь я пишу, по прошествии целой жизни мне кажется лучше, чем горделивое самолюбование. Вот я спросил недавно своего друга Петра Ивановича, курил ли он анашу, а он мне сказал, что ни за что не стал бы курить, потому что ему, принцу Датскому, не пристало унижаться до таких глупостей. И я с удивлением подумал, что вот это «не пристало мне унижаться» мне не свойственно по жизни. Я всегда был плебеем и ничтожеством, не способным на что-то самостоятельное. Я, как собака, виляю хвостом, как только чувствую присутствие Истины, преданно смотрю ей в глаза и желаю услужить. Я – лаковый пробор официанта, лоснящийся любезностью и холуйством.

Захваченность мыслью, красотой, когда я полностью растворялся в чем-то или ком-то, давала мне неизмеримо много – я был счастлив. Само русское слово «счастье» подразумевает, что ты – часть чего-то большего, чем ты сам: часть Церкви, семьи, мысли, которая мыслится через тебя сейчас, часть красоты, которую создал Господь. И ты счастлив, что тебя, ничтожество, вообще допустили жить и не выгоняют из общества взашей, а даже терпят.

Я стоял во дворе ночью, было 4 часа 15 минут. Я взял лестницу и залез на крышу. Клубящийся дымом человек, распластанный, лежал навзничь. Я выстрелил в него еще раз. Потом подошел к нему – моей гордыне, – сел рядом и попросил:

– Не ори, а?

Раньше я совсем не верил этой поповской пропаганде. Совсем. Как? А вот так… Не верил. Ну, то есть как совсем не верил?

Вот бабушке моей, которая нас всех у Бога отмолила, говорил с вызовом и пониманием: «Бабушка, космонавты летали, не видели». Она, бабушка, улыбалась мне и говорила: «Ты не веришь – не верь, только молись». Вот так: «Не верь, только молись». И сама все время молилась. А я не молился. Я только загадывал желания у елки в Новый год, и они сбывались. Абсолютно все. Через некоторое время мне уже и желать-то нечего было. Нет, ну не то что клюшку, как у канадского профессионала Бобби Хала, или еще что-то, что радует жизнь, а как-то по-тупому исполнялось все, что бы ни попросил.

Дед мой веру свою особо не выставлял, он просто ушел весь в нее. Никому ничего не говорил, но и богохульствовать не позволял. Возьмет огромную такую книгу на непонятном языке, откроет ее и читает. Почитает да вздохнет. Покачает головой и снова своим кривым, черным от работы пальцем по строкам водит и губами шевелит.

Я его спрашиваю:

– Дедушка, что это за книга?

– В этой книге про всех людей и про все дела человеческие написано.

– А почему на непонятном языке?

– А чтобы дураки не поняли.

Он таким молчаливым с войны пришел. И книгу оттуда принес. На фронт он уходил малограмотным парнем из глухой деревни. Про родителей помнил только, что они были странноприимцами, детей было десятеро, и хлеб на всю семью пекли на целую неделю, но одну булку всегда откладывали для странников и калик перехожих. И когда его в молотилку подо Ржевом закинуло, там он и прошел все свои университеты. Встретился с лейтенантом-ветеринаром из Белоруссии. Нашел его в лесу, тот молча жарил на костре свой партийный билет. Оказалось, что во время боя этого лейтенанта засыпало в окопе, а когда он отрылся, то увидал, что бой уже закончился и из его взвода он один живой остался. И вот он смотрит: кто-то по полю ходит. А это Ангел Божий мертвых русских солдат благословляет. Лейтенант этот подарил моему деду беззаботную христианскую улыбку и молитву «Живый в помощи Вышнего».

Дед из нее тогда только начало и запомнил. Но через полгода он сам лежал на земле и старался быть как можно более плоским. Потому что с ним немецкий снайпер игрался. Обстреливает его, как хочет. А он лежит и видит, как муравьи тащат соломинку. Война, людей убивают, такая трагедия, а они тащат свою соломинку, и им хоть бы хны. Глупая, ничтожная природа, совершенно равнодушная к человеку. И вот тут ему пулей каблук на сапоге оторвало. И он неожиданно для себя вдруг крикнул:

– Господи, если я живым останусь, я курить брошу!

Крикнул, и ему смешно стало. Перевернулся он на спину, а над ним высокое летнее небо, и кузнечики стрекочут. Он закрыл глаза и заснул. Тем и спасся, что снайпер его за мертвого принял. Курить пришлось бросать. Но с тех пор он стал как-то молчалив и всегда абсолютно счастливо улыбался. Пойдем в лес по грибы, я ему гриб несу, червяка показываю, он мне говорит:

– Ты не тех червей бойся, что в грибах сидят, а тех червей, что людей едят.

И ко всему у него была присказка. Нальет, к примеру, себе водки, смотрит на рюмку и разговаривает с ней: «Рюмочка Христова, откуль? – Из Ростова! – Пачпорт есть? – Нема! – А вот тебе тюрьма!»