Андрей с удивлением посмотрел на свою мать.

Глаза у пожилой женщины блестели, и вся она была немного возбуждена то ли от воспоминаний, то ли от выпитой водки. Совсем не такая, какой он привык её видеть каждый день – мрачной, грубой, с плотно стиснутыми губами, словно матёрый рецидивист на допросе.

«Никак не могу представить Стограма и мать вместе. В голубятне… Наверное, много бормотухи они выпили перед моим зачатием. А то и вовсе Стограм насильничал. Может, поэтому мать и не хотела нас знакомить?»

Ему особенно хотелось верить, что Стограм изнасиловал мать. Тогда ему было бы легче жить дальше.

Легче забыть и смириться с тем, что произошло вчера. И оправдаться перед самим собой!

«И вообще, он был самым последним пьяницей и халявщиком. Вороватым, хитрым, жадным, от него вечно несло перегаром и мочой».

— А я помню, он всё хлеб из закуски подворовывал. Занюхает куском и в карман. Ему один раз даже за это в морду дали, – стал вспоминать страницы из его тёмного прошлого Андрей. – Говорят – хватит крысятничать.

– А он чего? – откликнулась его мать.

– У него всегда один ответ: «Я же не для себя, я для голубей».

– Ну, так правильно, а на что ему птиц кормить, он же всю пенсию пропивал, – поддержала покойного Царькова. – Алкоголик алкоголиком, а вон, и про питомцев своих помнил.

– Жадный был до ужаса, – сделал вторую попытку донести свою правду Андрей. – Ему пацаны говорят: «Продай пару птиц, бухнём как следует». А он: «Не могу, они же мне как дети. Разве можно детей продавать?» Заботливый какой! Голубиный папочка! А своего сына даже не знал! Или знал? Мать, скажи правду! Хоть сейчас, Христом Богом прошу!

– А шут его знает, может, и догадывался чё, – нахмурилась Митрофановна. – Ко мне с вопросами, однако, не подходил.

Наступило молчание, во время которого каждый думал о своём, собираясь с мыслями.

– Непонятно, из-за чего с ним такое несчастье произошло, – прервала паузу Царькова.

– Из-за жадности! – моментально дал ответ Андрей. – Он когда отказался голубей продавать, его погнали от беседки. Причём объяснили как человеку, что нечего на «хвоста» падать, самим мало.

– А он? – поинтересовалась Царькова.

– А он трясётся с похмелья, умру, говорит, если не нальёте, – невольно вспомнил вчерашние события Андрей.

– Налили? – с волнением в голосе поинтересовалась мать рассказчика.

– Я же русским языком говорю – самим мало было, – распалился Андрей. – А он стакан с водкой схватил и ко рту тянет…

– Ой, господи! Да когда всё это было? – встрепенулась Митрофановна.

– Да вчера и было, – обречённо выдохнул мужчина. – Откуда мне знать, что он отец мне?

– Ну! – почти хором вырвалось у обеих женщин.

– Что ну!.. – подскочил на месте Андрей, размахивая руками, словно заново проживая вчерашнюю трагедию. – Я стал выхватывать стакан, а он его уронил. А доза эта моя была! Ну и… – Он опустил взгляд и с шумом рухнул обратно на стул.

Словно упало лишённое корней спиленное дерево.

– Ударил своего отца?! – с отчаянием вскрикнула мать.

– Отца?! – На Андрея было страшно смотреть, его лицо выражало одно большое страдание. – Нет, я бил не отца! Я бил Стограма! Ты же молчала про него всю жизнь. Вот я и бил, удар за ударом, в губы, в нос, под рёбра…

– Перестань! – вскрикнула Царькова, пытаясь закрыть уши, чтобы не слушать такое страшное признание.

Мать Андрея, напротив, сидела с каменным лицом, ещё плотнее сжав губы. До такой степени, что они побелели, словно у мертвеца. Видя реакцию матери, Андрей торопился всё выговорить, либо мстя ей за долгие годы молчания, либо, наоборот, ища у неё поддержки, так как в произошедшем они делили вину поровну.

– Мне даже показалось, что он попросил, – подошёл к самому тяжёлому моменту признания раздавленный своей исповедью мужчина, – да, он прошептал: «…Сынок, не надо». А я услышал это и совсем из ума вышел. Кричу: «Какой я тебе сынок, падаль помойная!» И бью, бью, бью… А сегодня утром он повесился… Мама!

Андрюшка бросился к «молчаливому изваянию» своей матери и обнял её, тычась в неё лицом, словно маленький ребёнок, в попытках спрятаться. В комнате всё замерло, словно в ожидании опускающегося театрального занавеса. Тишину нарушил лишь вспорхнувший с подоконника квартиры голубь. Зинаида Фёдоровна в полном изнеможении сил опустилась на влажную от слёз подушку, наслаждаясь возможностью перевести дух и немного прийти в себя.

«Наконец этот кошмар закончен. Я думала, со мной инфаркт случится. Ох, дети, дети… Как же ты там, доченька моя? Где, с кем? Хорошо ли тебе? Господи, не оставь её своей милостью. Пусть у неё будет большая и счастливая жизнь, одна, за нас двоих». Наконец Дарья Митрофановна очнулась. Её большая, разбитая от физической работы рука легла на голову сына, накрыв ею наметившуюся на голове у сына плешь.