И мама вспоминала притчу, как корабль должен был утонуть в озере Галилейском, но одно слово из уст Иисуса заставило шторм утихнуть.

— И мертвый Лазарь уже гнил, но Христос поднял его из могилы. Он все может, Саале.

Мама усердно повторяла то, что брат Линд говорил ей накануне вечером. Но когда боли возвращались и мама жаловалась на них и стонала, Альма пыталась унять ее:

— Милая Меланья, я хочу напомнить тебе, что наш спаситель носил терновый венец. Почему же ты хочешь от этого мира роз без шипов?

Дни проходили, не принося улучшения. Мама высохла и стала такой маленькой, что Саале без слез не могла на нее смотреть.

Саале хотела бросить школу, по против этого возражали Альма и брат Линд, и мама желала, чтобы Саале делала все так, как они советуют по доброте сердечной.

На уроках Саале не слыхала, что проходили в классе, не думала она в это время и о матери. Девочка была очень утомлена, она устала бояться, сомневаться и вслушиваться в тишину. По дороге из школы домой Саале снова от всей души жалобно просила у господа божьей милости, от этого ей становилось легче, и, входя в комнату, она верила в чудо.

Маме всегда становилось лучше, когда брат Линд приходил побеседовать с нею. И всякий раз при звуке открываемой двери больная спрашивала, не Мервальд ли пришел.

Брат Линд приглаживал рукой свои волнистые густые волосы и, прежде чем сесть на стул рядом с постелью, некоторое время стоя изучал больную. Он подавлял в себе чувство отвращения, которое вызывал запах умирающего тела, и спрашивал снисходительно:

— Как дела?

— Мне уже недолго осталось…

Брат Линд клал руку на руку больной и утешал ее:

— Каждый день приближает нас всех к могиле, сестра. Все мы в этом мире только странники и снова обратимся в прах. Для каждого настанет час, когда господь призовет его к себе.

— Мне ведь только сорок шесть, — говорила больная.

— Вот видишь, — улыбался брат Линд, — а Христос жил на земле всего тридцать три года.

Однажды ночью у матери были очень сильные боли. Саале так перепугалась, что Альме пришлось отпаивать ее сахарной водой.

— Успокойся, — говорила она, — господь только испытывает ее веру.

Саале хотела сбегать за врачом, но мама воспротивилась. Она уже раньше советовалась на этот счет с братом Линдом, и он не одобрил намерения пригласить врача.

— Милости у властей предержащих просит преступник, а тебе, сестра Меланья, следует уповать на бога.

Когда Саале еще ребенком болела, мама и тогда не звала доктора, а надеялась на милость божью. Она могла целыми ночами держать Саале на руках. И всякий раз бог прислушивался к ее молитвам, словно рукой снимал с ребенка жар и возвращал здоровье.

Почему же молитвы Саале не достигали слуха божьего? Ведь они были такими громкими! Саале казалось, что она выкрикивает богу всю свою душу. После каждого моленья она чувствовала в себе благостную пустоту. Но лицо матери становилось день ото дня все более незнакомым и голос так ослаб, что приходилось следить за малейшими движениями ее губ, чтобы понять слова.

Неужели ничто не могло спасти ее?

— Нельзя сомневаться в господе, — сказал огорченно брат Линд..

— Я боюсь, что она умрет.

— Дитя мое, все свершается по воле божьей. Мы можем желать одного, а он другого. Нам не дано противопоставлять свою волю его воле. Мы не должны сомневаться в его желаниях и обсуждать их. Если господь призывает: «Приди!» — это зов не смерти, но вечной жизни.

А рука смерти продолжала уродовать больную, и Саале в отчаянии искала в лице матери знакомые черты, но оно становилось все более непривычным. И хотя от мамы осталось так мало, болезнь находила, что еще в ней грызть и уничтожать.

Альма ухаживала за больной с большим старанием и не отказывалась даже от самой неприятной работы. Но когда мать начинала кричать от боли, этого Альма не терпела. Правда, и тут она почти всегда оставалась одинаково спокойной, садилась на край постели и сурово поучала больную:

— Милая сестра, муки твои велики, мы видим, но они ничто по сравнению с вечной радостью.

— Ты бессердечная! — набрасывалась на Альму доведенная до отчаяния Саале.

— Ты так думаешь? — с обычным спокойствием говорила Альма.