Компания маленьких курильщиков мудро предпочитала держаться подальше и со стороны наблюдала за всем происходящим.

Это случилось в субботу.

А в воскресенье к Танелу приехала мать, и затем Танел пошел проводить ее на остановку автобуса.

Они сидели на скамейке под соснами и были оба нежны и печальны.

Со времени последнего их свидания мать как-то изменилась. Раньше она губы не красила. И этой яркой, веселенькой шали у матери на плечах Танел тоже раньше не видел.

— Что ты об этом думаешь? Только честно, — спросила мать озабоченно.

— Красиво, — кивнул Танел, — тебе идет.

— Нет. Я говорю о нем.

— А-а! — Танел думал о шали. — Он хороший человек.

— Но ты против, чтобы я с ним расписалась?

Танел яростно затряс головой.

— Почему же, если ты довольна… — Дальше Танелу почему-то стало неловко, он только добавил: — Ты ведь так долго была одна.

Мать растроганно закусила губы.

— Тогда чего же ты не хочешь жить с нами?

— Я ведь родился здесь. И я бы прибежал сюда откуда бы то ни было, — тихо сказал Танел.

— Значит, только поэтому?

— Да.

— Честно? — спросила мать.

— Честное слово.

Лицо Танела выражало такую безграничную искренность, что мать облегченно вздохнула.

Междугородный автобус был еще далеко, а мать уже торопливо поднялась.

— Пиши мне почаще, ладно? И приезжай все-таки нас навестить.

— Обязательно приеду, — пообещал парень с веселой беззаботностью и протянул матери сверток.

— Что это? — вскинула брови мать.

— Немножко свежей рыбы, — объяснил Танел застенчиво и покраснел.

Мать оглядела его с макушки до пят, словно прощаясь с ним навеки.

— Ты куришь? — спросила она.

— Нет.

— А кто стирает тебе рубашки?

— Я сам. А что? Не чисто? — забеспокоился Танел.

Мать покачала головой.

— Ты мне больше денег не посылай. Тебе самому пригодятся, — сказала она, выдернула из рукава пальто платочек и прижала к глазам.

Настала пора садиться в автобус.

В это самое время Матушка-Египет вынесла на крылечко кастрюлю с киселем и спросила:

— Интересно, какое у его матери теперь новое хвамилие?

Но Паула не знала.

Кади стояла во дворе рядом со своей замшелой яблоней и глядела вслед заходящему солнцу.

— Хорошая будет погода, — сказала Кади, войдя в дом, и принялась солить рыбу: прежний засол уже подошел к концу.

На донышке бочонка оставались только жижа и какие-то ошметки — горькие и ржавые, их уже невозможно было есть.

Саале сидела на краю постели, сложив руки, и рассматривала висящие над комодом фотографии. Она и раньше глядела на них, но бездумно.

Это были портреты мальчишек.

Один сидит по-турецки на земле, зажав в ногах футбольный мяч. Другой, в кепке, напоминавшей огромный гриб, стоит в лодке, а ворот рубашки отложен на пиджак. Третий был снят на фоне развалин Ракверского замка, в брюках гольф и черных чулках, как у городских мальчишек. Одну руку он держал в кармане пиджака.

Здесь же рядом фотография, снятая в ателье: на фоне нарисованных колонн и занавесок с кистями сидит в плетеном кресле пожилая тетушка, у которой прямо от подбородка до живота спускается кружевное жабо, похожее на винтовую лестницу. У тетушки упрямое лицо сильной и простой деревенской женщины и гладко зачесанные волосы. Около нее стоит мальчишка с густой челкой, большим галстуком-бантом в горошину и в бархатном костюмчике, штанишки которого пристегивались на пуговицах к блузе. У него еще более упрямое лицо, и он еще более не в настроении, чем пожилая тетушка. Казалось, он вот-вот покажет язык.

Здесь еще висели снимки самой Кади и ее мужа. Кади носила тогда короткие завитые волосы и белый воротник на платье с глубоким вырезом. У мужа было хитроватое лицо шутника, и казалось, что все свои лучшие шутки он хранит за усами.

Саале прожила в обществе этих фотографий уже несколько недель. Сегодня она спросила:

— Это твои сыновья?

Кади укладывала в бочонок последний слой салаки. Она была немного изумлена: до сих пор Саале ни о чем у нее не спрашивала и ничего не пыталась узнать.