— Одевайся, и пойдем. Я провожу тебя в клинику в более тихом районе. В ближайшие ночи закончу перевод, и мы расплатимся. Если б только Сент-Бёв мог себе такое представить!

Мы вышли из больницы, подошел трамвай, и мы сели в него. Но едва вагон тронулся, какой-то человек, раскинув руки, прямо по рельсам кинулся навстречу трамваю. Вагоновожатый затормозил, а человек крикнул:

— Они устроили облаву на виа Номентана!

Я сказал жене:

— Жди меня в клинике. Мужайся.

И сошел с трамвая вместе с другими мужчинами; мы кинулись врассыпную, спеша убраться подальше. Я сделал большой крюк по кварталу Италиа — рассчитывал выбраться из опасного района, а потом снова вернуться на нужную мне улицу. Свернув на площадь Болоньи, я внезапно увидел, что дорога перегорожена, и какой-то таможенник уперся стволом винтовки мне прямо в грудь:

— Давай сюда, сюда! — заорал он.

На площади царило возбуждение, как во время тревоги. Из-за спины моего преследователя вынырнули два паренька. Сперва я был напуган наведенной на меня винтовкой, но, ободренный их поступком, пришел в себя и кинулся вслед за ними. Один из подростков крикнул:

— Вперед, вперед, мы спасены!

Сзади послышались выстрелы, но, как мне показалось, стреляли в воздух. В эти самые минуты на свет появилась моя дочь Аврелия.

О расправе я узнал, купив в газетном киоске «Мессаджеро». Случилось так, что в то утро я чувствовал себя счастливым. Ночь я провел в убежище, надежнее которого трудно было найти, — в клинике на виа Карильяно. Я спал в кресле у самого изголовья моей жены, между ее кроватью и колыбелью нашей новорожденной дочери. Газетный киоск помещался на углу, возле площади Квадрата — он и сейчас еще стоит на том же месте, и всякий раз, когда я подхожу к нему, я мысленно вновь переживаю то мгновение: он навсегда неотделим для меня от воспоминания о той драме. Держа газету в руке, я прислонился к дереву, и если я скажу, что у меня все поплыло перед глазами, это будет святая правда. Меня будто со всего размаху ударили в грудь, и, чтобы не упасть, я так и остался стоять, тесно прижавшись спиной к платану.

Через несколько часов в жилище одного рабочего на виа Дуки ди Кастро (в районе моста Мильвио) я должен был председательствовать на собрании руководителей боевых групп. Нам, как обычно, предстояло решить вопрос о транспортировке оружия и установить, кто именно будет следующей ночью разбрасывать гвозди в трех пунктах на шоссе Кассиа и виа Фламиниа и, если представится случай, подожжет немецкие грузовики, идущие на фронт или возвращающиеся оттуда. Этим ограничивались наши действия, да еще распространением нелегальных газет и листовок; кроме того, мы вели агитацию среди населения квартала и создавали вооруженные отряды в предвидении возможного восстания. Меня ждали шесть человек, люди разных профессий (хозяин дома был кочегар, его сын был ранен в схватке с немцами и захвачен в плен). Я буду называть их по старшинству, причем их возраст я определял, разумеется, по внешнему виду: водитель грузовика, чернорабочий, маляр (сам он именовал себя художником),студент литературного факультета; я для них был представителем центра. Войдя в комнату, я увидел, что мои товарищи сгрудились вокруг стола, на котором лежал развернутый номер газеты «Мессаджеро». Мы уселись, каждому предстояло сделать сообщение. Первым заговорил, если не ошибаюсь, художник. На столе все еще лежала развернутая газета. В комнате царило напряжение, оно казалось мне невыносимым. «Эти сильные люди, — думал я, — стараются сохранить наружное спокойствие». Я попросил товарищей, чтобы они в начале своих сообщений остановились на откликах, которые весть о кровавой расправе вызвала среди жителей кварталов возле моста Мильвио и башни Квинто; я попросил их также высказать и собственное отношение к случившемуся. Они согласились, но тут же слово от имени всех собравшихся взял кочегар. Он сказал, что считает правильным начать с выводов, к которым они пришли, а уж потом остановиться на реакции населения: сведения, какие удалось собрать за короткий промежуток в несколько часов, говорили об общей растерянности и ужасе. И он сказал буквально следующее:

— Мы ведем войну, — Потом прибавил: — И вот мы думаем, что, если уж немцы убивают десять наших за одного ихнего, надо, чтобы мы в десять раз усилили свои действия. А ты как считаешь? Что говорит по этому поводу центр?

За последние двадцать четыре часа у меня не было связи с центром, и я им прямо об этом сказал. Вот почему я ответил:

— Я придерживаюсь того же мнения, что и вы.

Так оно и было, но ведь это мнение подсказали мне они, мои товарищи.

Наконец, за несколько минут до начала комендантского часа, я вернулся к своей жене и дочери. Я взял на руки дочурку: она была вся розовая и беленькая, о такой я и мечтал; на ее полуоткрытых губках надувался пузырек слюны. Я баюкал ее и, возможно, расплакался бы — от радости и умиления, — если бы этот пузырек слюны внезапно не лопнул, что заставило меня невольно улыбнуться.

Мост Мильвио, самое начало виа Фламиниа (19 часов), мы вдвоем с Марио. У нас нет последних инструкций; может, нам и впрямь не следует «совершать вылазку»? Люди попрятались в домах; мы уже потеряли надежду, что связной из центра прибудет к месту условленной встречи. Вот уже полчаса, как на мосту не видно немцев: последней проехала крытая автомашина, в ней рядом с солдатом-водителем сидел офицер, машина промчалась с сумасшедшей скоростью, один раз ее занесло, и она отбила кусок левого парапета моста. Мы здесь только вдвоем; должно быть, вплоть до Порта дель Пополо не встретишь и тени человека. Даже беженцы из Кампо Париоли все без исключения попрятались в свои бараки. Вокруг стоит гробовая тишина, солнце клонится к закату, пышная природа застыла в неподвижности, но возбуждение нарастает.

Внезапно за рекой — на площади возле моста Мильвио и на противоположном берегу Тибра — начинается перестрелка. Расстояние, а главное, слепящие солнечные лучи мешают нам толком разобраться, что именно происходит, но одно понятно: какие-то люди атаковали небольшую казарму на Форо Муссолини, занятую частями П.А.И., и партизаны защищаются. Стреляют из автоматов, потом раздается стук пулемета, вот заговорил и второй пулемет… Неужели А. решился выступить сам? А может, пока мы сидим тут и ждем, прибыл приказ из центра? Люди, обстреливающие казарму, плохо видны нам из-за солнца; насколько можно различить, на них нет мундиров, они прячутся за деревьями, вот один из них бросается вперед и тут же падает, завертевшись волчком. Внизу по плотине, по направлению к площади, бегут два солдата, это немцы, их-то мы видим отчетливо; судя по всему, это саперы, и мы говорим себе, что они, должно быть, заминировали мост. Теперь позади них появляется еще какая-то фигура, человек ползет на четвереньках, и нам кажется, что мы узнаем Б.: он с утра должен был находиться там, под мостом, и следить, не поставят ли немцы мины. Б. вскакивает на ноги и бегом устремляется за немцами. Один из солдат нажимает на спусковой крючок, возможно, он даже выстрелил, Б., размахивая руками, продолжает бежать, потом пропадает из виду. Неужели мост и вправду взлетит на воздух?

Мы девять месяцев из сил выбивались, сделали все, что могли, и вдруг в последнюю минуту такая неудача! Раз уж так случилось, что происходит все это на наших глазах, то наш прямой долг спасти положение.

Я бросаюсь вперед, следом бежит Марио; у меня такое чувство, что мост в любую секунду может взлететь на воздух вместе с нами.

Площадь возле моста Мильвио (19 часов 30 минут). Посреди моста нам навстречу попадается множество людей; их становится больше и больше, они бегут друг за другом, все оборваны, возбуждены и, как видно, с трудом держатся на ногах. Их лица мне знакомы, я бы даже не мог сейчас сказать, старые они или молодые. Люди эти машут нам руками и кричат, чтобы мы поворачивали назад. Но мы устремляемся дальше (позднее мы узнали, что этих людей должны были отправить в Германию, они бежали от самого шоссе Кассиа, где чудом спаслись, их везли чуть ли не в том же грузовике, который вез Буоцци и его товарищей, расстрелянных в Сторта).