У моего деда было двенадцать детей. Пятеро из них умерло в раннем возрасте. Детская смертность в то время была очень велика.

Я повернулся спиной к серому покосившемуся дому и быстро поднялся в Борги. Так называется кучка домов, стоящих на дороге в Валь д’Эра.

Я направился прямо к мастерской Баба. Его мастерская помещалась в небольшой комнате, свет в которую проникал сквозь маленькое окошечко, находящееся под самым потолком. Баба предложил мне единственный стул; сам он уселся на кусок алебастра. Он всегда бывал таким сдержанным, что я никогда не знал, рад он мне или нет.

— Я не помешал тебе? Может быть, ты работал?

— Нынче праздник, — ответил Баба, — Надо бы побриться… — Он потрогал себя за подбородок. Лицо у него было покрыто алебастровой пылью. Сквозь ее белый покров чернела борода.

— Который час? — спросил я.

Баба вытащил из кармашка часы.

— Почти четыре, — ответил он.

— Ты собирался куда-нибудь?

— Не сейчас.

Я предложил ему сигарету.

— Нет, спасибо, — отказался он, — От дыма мне становится нехорошо… — Он коснулся горла. Потом опять потрогал подбородок. — Ты пришел за книгой? — спросил он меня.

В прошлый раз Баба дал мне «Коммуну», восемь речей Артуро Лабриолы и первый том «Истории французской революции» Мишле. Книги эти принадлежали не ему, они были из партийной библиотеки.

— Хочешь «Мать» Горького? — спросил он своим глухим, лишенным оттенков голосом. — У меня была еще одна работа об историческом материализме… ну, этого профессора…

— Барбагалло, — подсказал я. Баба кивнул головой:

— Я дал ее… Когда бишь? Пожалуй, три-четыре года назад Донато. Ты знаешь Донато? Того, что живет у заставы?

— Нет, — сказал я.

Баба не стал продолжать.

— Тебе понравился Лабриола?

— Да, но понимаешь… — И я пустился в рассуждения. Баба выслушал меня, не моргнув глазом. Потом заговорил сам. О марксизме. Он рассказывал о том, чему его научил в тюрьме Ликаузи. Под конец он сказал:

— Знаешь, во многом мне не под силу разобраться.

Я попробовал возражать.

— Ты что, равняешь меня с собой? — ответил он.

Неожиданно для себя я сказал:

— Я хотел бы работать с вами, Баба. За этим я и пришел к тебе, — Это вырвалось у меня как-то непроизвольно.

— Ты хотел бы работать с нами? — переспросил Баба, — Что ж, я не против. Полагаю, другие тоже возражать не станут. Но учти, интеллигент рискует большим, чем рабочий: там, где рабочий получит десять лет, интеллигенту дадут все двадцать.

Мне хотелось заметить ему, что в нынешнее время речь может идти о жизни, а не о десяти или двадцати годах тюрьму, но я не стал спорить.

— Ты мог бы заняться печатью, — продолжал Баба, — Ответственный за печать у нас… Теперь я могу тебе это открыть — Нелло. И не то, чтобы он не хотел работать, но мне кажется, что тут он не на высоте… Или вот еще дело для тебя: вместе с кем-нибудь из товарищей всесторонне изучить тот тип организации, который у нас сейчас существует. Я принял его в порядке партийной дисциплины, но не уверен, что он вполне надежен… Я принял его в порядке партийной дисциплины, — повторил он, — но мы рискуем кончить тем же, чем в тридцатом году.

Мне казалось, что Баба живет в мире абстракций. Самой насущной проблемой сейчас была организация сопротивления немцам и фашистам, партизанское движение. Но я промолчал; а немного погодя замолчал и он.

Его позвали из глубины дома.

— Ну вот, — проворчал Баба и не двинулся с места.

— Баба! — снова позвал его чей-то голос. Голос был женский.

— Сходи узнай, в чем дело.

Баба встал.

— Я сейчас же вернусь, — сказал он.

Через несколько минут он вернулся. Я сразу же увидел, что он чем-то озабочен.

— Приехал один товарищ, — сообщил Баба. Он старался не смотреть на меня.

— Это товарищ из центра. Пошли со мной, — совсем неожиданно добавил он. — Ведь ты теперь тоже из наших.

Мы поднялись по лестнице и вошли в кухню. Передо мной стоял высокий мужчина в кепке. На нем была бумазейная куртка и желтые краги. Баба нас никак не представил.

Я впервые столкнулся с «товарищем из центра». Минут пять я не сводил с него глаз.