И печальным голосом добавил:

— Уж лучше бы мне остаться лежать в могиле!

Плотник сперва сплюнул, потом спрятал лицо за облаком дыма. Хотя его душевное спокойствие и было поколеблено этой последней фразой, не такой он был человек, чтобы сдаться даже перед лицом очевидных фактов.

— А почем ты знаешь, что гроб был еловый?

— Я совсем легко разломал его.

— Иногда дуб выкидывает такие шутки.

— Ну, нет, если 6 гроб был дубовый, мне бы не выбраться из могилы.

— Так чем же ты недоволен? Ты должен быть мне благодарен за то, что я сколотил гроб так, что ты смог его разломать. Знаешь, о чем я думаю: никогда нельзя быть уверенным, что человек действительно умер.

— Все это так, но ты хотел содрать за еловые доски столько, сколько за дерево ценной породы.

— А ты должен был бы еще приплатить мне за это, если бы не был так скуп. Знаем мы тебя! Ну разве не мне ты обязан тем, что сейчас стоишь здесь?

Возможно, их спор тем и кончился бы, если бы перед мастерской плотника не собралась кучка любопытных. Здесь оба они захотели во что бы то ни стало доказать свою правоту. Размахивая счетом, Эджисто в разгаре спора вдруг крикнул:

— Скажите, что, по-вашему, хуже: быть скупцом или жуликом?

Услышав эти слова, старый его друг отшвырнул трубку и дал ему кулаком в живот. Ударил он его не слишком сильно, другой бы и не почувствовал, но Тесные ботинки весь сразу как-то сник и упал навзничь на землю.

Вновь прибежали врач и священник, и теперь они взяли реванш. Они наклонились над Эджисто, а потом сказали:

— Он не воскресал. Это был лишь короткий отпуск, который он плохо использовал.

Мне было семь лет, а я еще не ходил в школу. Как же так? Видимо, тетушки и дядюшки, лишь бы я и дальше оставался у них, убедили отца дать мне домашнее образование. Отец, железнодорожный служащий, вынужденный большую часть времени проводить на мелких станциях, где-то в Калабрии и на Сицилии, поневоле позволял этим торгашам, как он называл своих родственников из Гориции, баловать меня и портить шесть-семь месяцев в году. С Горицией связаны лучшие воспоминания моего детства, подернутые легкой голубоватой дымкой, сгущающейся в темную грозовую тучу, едва в них появляется лицо отца. А в Гориции дом был рядом с парком, из окна можно было наблюдать за шумной улицей, которую я никогда больше не увижу. Там меня окружал целый сонм дорогих мне людей, которые, словно в сновидении Иакова, располагались по ступеням ведущей в небо лестницы: двоюродные братья, дядюшка Эрнесто, дядюшка Одоардо, тетушка Бенедетта, Луссия и, наконец, Вседержитель со всевидящим оком. Теперь все переменилось, и я уже не помню названий улиц и внешнего вида многих вещей. Часть моих близких умерла, а другие совсем не похожи на тех, кого я так любил в детстве.

Война застала меня врасплох. Не знаю точно, сколь упорными были весной 1915 года эпистолярные бои между отцом, пытавшимся, пока не поздно, забрать меня, и «торгашами», которые старались удержать меня как можно дольше. Еще с февраля начали прибывать таинственные письма, «участившиеся в марте и апреле. А в последние дни к ним прибавились и телеграммы, получив которые дедушка и тетушка принимались спорить вполголоса, но довольно горячо. Я понимал, что эти письма касаются прежде всего меня, но не испытывал никакого желания узнать, о чем они: больше того, мне казалось опасным подобное любопытство, раз дядюшки и тетушки, которым я слепо верил, всячески стремились скрыть их содержание. Однажды в середине мая, после полудня, когда Луссия разливала по тарелкам вкусно пахнущий суп из цветной капусты, прибыло заказное письмо, которое вначале взбесило дедушку, а потом, когда вскрыли конверт, повергло всех моих родственников в смятение.

— Похоже, дело принимает серьезный оборот, — сказал дядюшка Одоардо, — Мы тут ничего не видим и не знаем, что творится. Там, в Италии, все куда яснее.

— Он преувеличивает, — пробормотал дедушка.

— Да, но не очень уж сильно. Он пишет, что в стране объявлена мобилизация, а такое нет резона выдумывать. Впрочем, ты сам знаешь, хоть газеты об этом и не пишут, как заключаются сделки, в кафе и на площади — буквально на нервах. А все поставки из Милана и Удине идут только за наличные…

На следующий день в парке Франкович и другие мои друзья по играм выложили мне ошеломляющую новость.

— Знаешь, — сказал мне белокурый веснушчатый мальчишка, фамилию которого я позабыл, — у нас тоже будет война.

Будет война! Эти слова сперва не уживались в моей голове, потом разлетелись роем, наполнив все мое существо радостью. Я хорошо помню, что чувствовал тогда в первые минуты. На миг я забыл, что мне всего семь лет, что на мне короткие голубые штанишки, предмет моей гордости, и черный фартук, который я принужден был надевать, выходя играть во двор, и которого стыдился. Я чувствовал самого себя воплощением войны, представлявшейся мне в виде облачка орудийного дыма или кусачей крапивы. У меня тоже будет война! Мне тоже предстоит война, с ее дымом, огнем, смертями, с бегущими по полям солдатами. О ней говорили уже год, но нам она представлялась чудесным праздником, на который нас почему-то не пускали, сказкой из далекой Бельгии и Франции. И то сказочное, что было в этих именах — Франция, Бельгия, — теперь распространилось на эти деревья, окружавшие меня, на гальку дорожек, на бассейн с золотыми рыбками, на замок, возвышавшийся над крышами домов Корсо, на весь карабкающийся по склону холма город, который, казалось мне, вот-вот откроет огонь из всех окон, как броненосец.

Назавтра негромкий залп, возвестивший о наступлении полудня, заставил меня броситься к окну. Я не понимал, как можно сейчас стрелять только для того, чтобы возвестить о наступлении полудня. Пушечный выстрел мог быть лишь сигналом к войне, и я, заслонясь от солнца, разглядывал замок, ожидая новых, уже смертоносных залпов.

— Война, тетя, началась война! — кричал я каждый полдень, радостно топая ногами в огромной кухне на самом верху, которая возвышалась над всеми соседними домишками.