Следующие прафинно-угорские зоонимы, не имеющие, как будто, параллелей в самодийских языках, также могут быть полезны при определении прафинно-угорского экологического ареала:

— ПФУ *tokta «гагара, Gavia» — финско — саамско — марийско — коми — обско-угорская параллель [UEW:530]. Из всех видов гагар только чернозобая (Gavia arctica) достаточно распространена в Восточной Европе: встречается севернее линии, соединяющей истоки Волги и Камы, с островными вкраплениями южнее, при этом в лесной зоне она достаточно редка, тяготея к крупным озёрам, устьям больших рек и морскому побережью, хотя в прошлом её ареал на юге мог быть значительно шире [Птицы 1982:259—264]. Прасамодийское название гагары *'nuna [Janhunen 1977:112] могло первоначально (в прауральском) служить для обозначения какого-либо другого вида гагары.

— ПФУ *maj- «бобр, Castor fiber» — данный корень, по-видимому, ещё в праязыке подвергся суффиксации и отражён в разных языках по-разному: формы прибалтийско-финских (ф. majava, эст. majaja «бобр») и, возможно, мордовских языков (Э mijav «тж») соответствуют ПФУ *maja- с суффиксацией на *-va / *-ja, а формы саамских (Н. maggjek «бобр»), пермских (удм. mij «тж»), хантыйского (Вах ma «тж») языков возводимы к ПФУ *maj(a)ka. Думается, такое объяснение позволяет снять проблемы, приведшие автора UEW к отделению хантыйского слова от остальных финно-угорских: на самом деле несколько отдельно стоят только прибалтийско-финские формы, содержащие особую суффиксацию [UEW:264, 697]. Бобр проник на Средний Урал и в южнотаёжную зону Западной Сибири с запада ещё в позднем плейстоцене [Алексеева 1971:22—24; Кузьмина 1971:108—111], но вряд ли когда-либо был распространён далеко на севере — по крайней мере, не только в Сибири, но и в Европе в историческое время северная граница его обитания проходила по линии 62—64° с. ш., и значимость этого обстоятельства учитывалась в исследованиях по уральской предыстории [D'escy 1965: 214—216; Hajd'u 1953:17—20]. Необходимо учитывать и возможность реконструкции прасамодийского названия для бобра — *puc [Janhunen 1977:129], хотя значение «бобр» сохранилось только в селькупском.

— ПФУ *'sije-le «ёж, Erinaceus europaeus» с сохранившимися дериватами в прибалтийско-финских, мордовских, марийском, мансийском, венгерском языках [UEW:478]. В уралистике ещё с довоенного времени было принято использовать «аргумент ежа» для доказательства европейской локализации финно-угорской прародины. Между тем, ёж известен как реликтовое животное в Западной Сибири (например, в бассейне р. Васюган) и в наши дни [Кирюшин, Малолетко 1979:118] — тем более следует предполагать его распространение там в эпоху господства более тёплого климата в атлантикуме. Следовательно, «аргумент ежа», как и «аргумент бобра» могут быть полезны лишь как указания на южно- или, по крайней мере, среднетаёжную или несколько более западную относительно прауральского локализацию прафинно-угорского экологического ареала, но не указывают однозначно на районы западнее Урала.

Таким образом, прафинно-угорский экологический ареал в III тыс. до н. э., по данным лингвистической палеонтологии, должен быть определён как в значительной мере совпадающий с западной и южной (юго-западной) частями прауральского экологического ареала (Средний Урал, Среднее и Южное Зауралье, юго-западный сектор Западной Сибири) с возможным включением в него районов к западу от Уральских гор — прежде всего, бассейнов Камы, верхней Вычегды и верховьев Печоры (см. рис. 7, 4).

Как уже было указано выше, проблема прародины самодийцев по данным языка была в последние десятилетия разработана Е. А. Хелимским, на основных положениях работ которого [Хелимский 1983; Хелимский 1989] основано дальнейшее изложение. Говоря о прасамодийском экологическом ареале, нужно иметь в виду, что время обособленного развития самодийского праязыка было очень длительным: с конца V тыс. до н. э. до конца I тыс. до н. э. Следует, однако, заметить, что в течение этого периода, когда в Северной Евразии происходили значительные климатические и биогеографические сдвиги, носители самодийского праязыка, по всей вероятности, не покидали своего исконного экологического окружения — зоны темнохвойной западносибирской тайги, на что указывает, во-первых, хорошая сохранность прауральских названий таёжных деревьев практически во всех самодийских языках (ПСам *kat «ель», ПСам *tit(-j) «кедр», ПСам *'nulka «пихта» [Janhunen 1977:61, 112, 160] — см. соответствующие прауральские формы выше), во-вторых, то обстоятельство, что именно из прасамодийского могли быть заимствованы названия этих деревьев в тюркские и тунгусо-маньчжурские языки (см. там же), в-третьих, наконец, появление в прасамодийском словаре «новых» слов для обозначения таёжных деревьев (ПСам *tojma «лиственница» [Janhunen 1977:164]) и животных: (ПСам *ki(j) «соболь» [Janhunen 1977:69] — ср., впрочем, ПФУ *ke'e «шкура, мех» [UEW:142], таким образом, прасамодийское название соболя восходит, вероятно, к ПУ *ke'(e) «мех, шкурка, пушной зверёк», из ранней ПСам формы *kil' (< *ke') заимствовано ПТю *kil' / *kis «соболь» [Хелимский 1989:7]; ПСам *seka «глухарь» [Janhunen 1977:140]; ПСам *wiknca «росомаха» [Janhunen 1977:176]). Особо значимы здесь прасамодийские названия для таких специфически западносибирских таёжных животных как белка-летяга (ПСам *pensj) [Janhunen 1977:121]; кедровка (ПСам *kasa) [Janhunen 1977:65, 121], а также ПСам *pajt «косуля» и ПСам *munt «горный козёл», указывающие скорее на южные, предгорные (Алтай, Саяны) области Западной и Средней Сибири [Хелимский 1986:131; Хелимский 1989:5, 18], хотя, поскольку две последние реконструкции базируются на данных саяно-самодийских языков, они могут иметь отношение не к общесамодийской эпохе, а к более поздним ареально-генетическим контактам южных самодийских групп.

Для определения экологического ареала для позднепрасамодийской эпохи (конец I тыс. до н. э. — начало I тыс. н. э.) важное значение имеют прасамодийские этимологии, свидетельствующие о наличии оленеводства (помимо названий для оленей разного возраста и пола, которые, в принципе, могли существовать и в языке охотников):

— ПСам *knc «нарты» [Janhunen 1077:52] — скорее всего, именно оленьи нарты, так как это значение имеют производные данного слова во всех языках, а использование собачьих упряжек по крайней мере в историческое время было нехарактерно для самодийцев;

— ПСам *kapt «кастрированный олень» [Janhunen 1977:60];

— сюда же может быть отнесено и ПСам *te «(домашний) северный олень» [Janhunen 1977:155] — хотя, естественно, остаётся неясным, с каких пор это слово начало применяться именно к домашнему оленю.

В то же время для самодийского праязыка реконструируется также слово, обозначавшее лошадь: ПСам *junt [Janhunen 1977:49], заимствованное, вероятно, из тюркских языков — ср. др.-тю. *jund «лошадь» (см. [Sinor 1967]). Это едва ли позволяет предполагать, что самодийское оленеводство развивалось далеко на севере, в тундре. О позднем выходе самодийцев в полярные районы свидетельствует отсутствие в общесамодийском лексиконе таких понятий, как тундра и северное сияние — при том, что прасеверносамодийские (ненецко-энецко-нганасанские) *jaor «тундра» и *karp «северное сияние» являются, скорее всего, тунгусскими или тунгусо-маньчжурскими заимствованиями (ср. соответственно ПТМ *ja-ur «ровное, мшистое место (на горе), горная тундра» и *garpa- «стрелять; излучать свет, сиять») [Хелимский 1989:13].

Важно, что ПСам *j"am «море» могло значить также «большая река», а в ненецком языке его дериват (jm) означает конкретно «Обь» [Janhunen 1977:40], и в то же время ПСам *jent'sa «Енисей», дериват которого в тазовском диалекте селькупского языка также означает «море» [Janhunen 1977:43], может быть заимствованием из тунгусского языка: эвк. jendei (в записи XVIII в. — Ioandesi) «Енисей» < (?) ПТМ *jene / *jee «большая река» [Хелимский 1989:8]: это означает, во-первых, что в позднепрасамодийскую эпоху носители самодийского праязыка обитали вблизи Енисея, во-вторых — что выход прасамодийцев к Енисею имел место в относительно позднее время, роль «большой реки» на более ранних этапах их предыстории могла играть Обь.