— ППерм *kjan / *kujan «волк» < и.-е. («centum»): тох.: AB ku «собака» (< и.-е. *kuon). Тохарское слово было, вероятно, заимствовано также в древнекитайский (или в сино-тибетский): др.-кит. *khwen «собака» [Pulleyblank 1966:11];

— ПУг *luw «лошадь» < тох.: A lu, B luwo «зверь, животное» (? < и.-е. *lua «добыча» [Van Windekens 1976:267—268]). Тохарское слово, возможно, было также заимствовано в монгольский и / или тюркский: мо., др.-тю. ula-- «возить на лошади» [Sinor 1967; 1988:737];

— прасеверносамодийское *mak- «нуждаться» < тох.: AB m"ak- «уступать, терять, лишиться чего-либо», A mak, B meki «лишение, потеря, недостаток, долг» (? < и.-е. *me/onq- [Van Windekens 1976:289]). Сравнение предложено в [Хелимский 1985a:293];

— ПФУ *met(e) «мёд» < и.-е.: 1) тох.: B mit «мёд»; 2) индо-ир.: др.-инд. madhu- «сладкий напиток, вино, медовуха, мёд», ав. mau- «вино, мёд» и т. д.; 3) балто-славянское: др.-ц.-сл. medu «мёд», лит. medus «тж». Упомянуто в [Joki 1973:283—284]. Тохарское слово, возможно, было также заимствовано в древнекитайский: др.-кит. *myit «мёд» [Pulleyblank 1966:10];

— ПУг *S"apt (где *S = *s / *s / *'s / (?) *) «семь» < и.-е.: 1) тох.: A p"at «семь»; 2) ? (индо-)ир.: др.-инд. sapt'a- «семь» и т. д. Упомянуто в [Joki 1973:313; UEW:844], подробно см. [Napolskikh 1995];

— ПСам *sej(k)tw (< ? *sejptw) «семь» < и.-е.: 1) тох.: A p"at «семь», B ukt «семь» (если < *seukut < *sept). Предложено в [Janhunen 1983:119—120], подробно см. [Napolskikh 1995];

— ф.-перм. *sol «соль» < и.-е.: 1) балто-славянское *sol- «соль»; 2) тох.: A sale «соль»; 3) индо-ир. (если этот корень действительно был в арийских языках, что сомнительно): др.-инд. salil'a- «море» (? *«солёное»). Упомянуто в [Joki 1973:316; UEW:750];

— ПУ *war- «ворона» [UEW:559]. На самом деле, как и рассматриваемое ниже слово для металла, распадается (по суффиксации) на несколько гнёзд, не обязательно восходящих к прауральскому корню: ф.-волж. *var'c «ворона»: ф. varis (ген. variksen), lp. (Н.) vuorr^a^as «ворона» и т. д. (общесаамское *vore'c, *vor'c'ce «ворона» [Lehtiranta 1989:154]), морд. (Э) varaka, var'sej, var'cej, vark'sij, (M) var'si, var'ci «ворона» ~ ПУг *war «ворона»: манс. (С) urin, (Лозь.) urin, хант. (Вах) uri, (Дем.) warj, (Обд.) wara, венг. varj'u «тж» ~ ПСам *wr- «ворона»: нен. (Т.) bare, (Л.) bar"ae, сельк. (Тым) ker"a, (Таз, Кеть) kwer"a, кам. bari, мат. bere «тж» [Janhunen 1977:170] < тох.: B wrau~na «raven» < *w"arnau~na < *warn- — сравни балто-славянское *uarna (> лит. varna «ворона», др.-ц.-сл. vrana «ворона», vranu «ворон») < *urn- < ПИЕ *uer- «гореть, обгорать, становиться чёрным» [Van Windekens 1976:583; IEW:1166]. Уральское слово было оценено Ю. Янхуненом и К. Редеи как «ономатопоэтическое», что, впрочем, ничем не может быть подтверждено.

— ф.-волж. *wa'ske «латунь, медь, бронза» ~ ППерм и манс. *we's «цветной металл; украшение» ~ ПУг *waS (где *S = *'s / *) «металл, железо» ~ ПСам *wes"a «металл, железо; украшение» < тох.: A w"as «золото», B yasa «тж» (< и.-е. *Hues- [Van Windekens 1976:563]). Упоминалось и обсуждалось в [Joki 1973:340; R'edei 1986:24, 42; UEW:560—561: Janhunen 1983:120]: подробнее о необходимости выделения четырёх этимологических гнёзд см. [Напольских 1989; 1994]. Тохарское (B) слово, возможно, было также заимствовано в тюркские языки: тю. *j"az «латунь, бронза» [R'ona-Tas 1986:123—130].

Наличие сепаратных тохаризмов в отдельных уральских языках и, что гораздо более показательно — возможность выделения отдельных этимологических гнёзд (прасамодийское, праугорское, прапермское, финно-волжское) в тех из них, что имеют трансуральское распространение («металл», «ворона», особо — «семь»), наличие среди них слов для «мёда» (об относительно позднем времени его проникновения в финно-угорские языки см. выше, в разделе IV), «лошади» и «металла» позволяют предположительно сделать вывод о том, что прототохарско-уральские контакты имели место в относительно позднюю эпоху (после распада уральского и финно-угорского праязыков), но охватили при этом все (эндо-)уральские группы. Датировать их следует интерстадиалом между распадом финно-пермской общности (едва ли раньше середины II тыс. до н. э.) и распадом угорского праязыка (не позднее середины — второй половины I тыс. до н. э. — датировки см. в разделе III).

Практически единственным историческим явлением, могущим охватить все (эндо-)уральские группы в означенный период был сейминско-турбинский транскультурный феномен (по терминологии Е. Н. Черных и С. В. Кузьминых), распространившийся в XVI—XV веках до н. э. с юга Западной и Средней Сибири, с предгорьев Алтая и Саян на северо-запад, на Урал и оттуда — по лесной полосе Восточной Европы на запад по крайней мере до Оки и Нижегородского Поволжья (отдельные сейминско-турбинские изделия встречаются на территории Финляндии и Эстонии, Бородинский клад — в Молдавии). Археологически это отражено в появлении на территориях распространения разных лесных и лесостепных культур очерченной зоны чрезвычайно однотипных и по технологии изготовления стоящих на порядок выше местных изделий форм бронзовых орудий (кельты, ножи, наконечники копий, кинжалы), встречающихся преимущественно в могилах-кенотафах. За этим, по-видимому, стояло расселение по долинам больших рек небольших подвижных и очень активных (даже агрессивных) групп воинов-металлургов, хорошо знакомых с коневодством (см. выразительные изображения домашних лошадей на сейминско-турбинских изделиях) и принесших в лесную зону самую передовую для того времени технологию бронзолитейного производства и активно контактировавших с местными группами [Черных, Кузьминых 1989:266—277 и др.]. Благодаря сейминско-турбинскому феномену в лесной зоне Урала (в широком смысле: от Волго-Камья на западе до Средней Оби на востоке) складывается во второй половине II тыс. до н. э. уральский горно-металлургический очаг, влияние которого стало доминантой в развитии культур поздней бронзы и раннего железа Восточной Европы вплоть до Прибалтики и Фенноскандии [Черных 1970:119—120] (см., например, такие яркие явления, как распространение кельтов меларского типа из Среднего Поволжья в позднебронзовую эпоху и специфических ананьинских форм из Волго-Камского региона в эпоху раннего железа вплоть до территории современной Швеции [Кузьминых 1993]). Таким образом, сейминско-турбинские группы оказали сильнейшее влияние на культуру и историю лесных племён от Енисея до Балтики, которое не могло не найти отражение в языке.

По своему происхождению создатели сейминско-турбинского феномена не принадлежали к кругу лесных племён. Истоки их культуры и самих этих групп, поскольку в данном случае речь идёт именно о миграциях определённых коллективов носителей традиции, лежат в предгорьях Рудного Алтая, в районах верхнего течения Иртыша, Оби и Енисея в XVII веке до н. э.; одним из основных компонентов в их генезисе должны были быть обитавшие в предгорьях Алтая группы коневодов и металлургов [Черных, Кузьминых 1989:251—253, 269—270].