– Я слышу, – улыбнулся он. – И как вы раздеваетесь, слышу. Ну, что, сядем, поговорим? Подальше друг от друга?

– Вы же все понимаете, Захар, зачем спрашиваете? – устраиваясь на расстеленной дубленке и вытягивая с удовольствием ноги, ответила она.

– Зина, давайте перейдем на «ты», – отозвался из темноты Захар, – и я не уверен, что все понимаю.

Он добрался до противоположной стены гардеробной гораздо быстрее Зинаиды, снял куртку, постелил ее на пол, сел и оперся спиной о полки. Спине было неуютно, Захар пошарил руками вдоль стеллажей, нащупал задвижные сплошные ящики, перебрался к ним вместе с курткой, прислонился, оценил степень удобства, остался доволен и позвал:

– Ау!

– Я слышу, как вы устраиваетесь, и не мешаю, – отозвалась Зинаида. – Да, согласна, давайте на «ты». Темнота, что ли, располагает!

– Перейти на «ты» нас располагает нечто иное, а темнота и обстановка этому сопутствуют.

– Пожалуй, эту тему нам лучше не развивать, – откликнулась из своего закутка Зинуля.

Он помолчал и неожиданно шарахнул откровением, выстрелил второй раз:

– Меня тоже это пугает. Я не восемнадцатилетний юноша, у которого гормоны фигачат куда ни попадя, в основном – в одно конкретное место, выключая голову. Но и в юношеском возрасте со мной так не случалось – чтобы с одного прикосновения, с одного взгляда в глаза так повело! Это как-то в один миг случилось, и я точно знаю, что с нами обоими. Я понятия не имею, почему, но не хочу и не стану от этого сбегать!

– Аминь! – заключила Зинаида. – А скольки ты сейчас летний юноша?

– Сорока двух, – усмехнулся он. – Я понял так, что сбегать собралась ты?

– Если ты не забыл – ни у меня, ни у тебя в данный момент нет такой возможности, по причине насильственного заточения. Я не знаю, сбегать там или что другое, но я уже не боюсь, не пугаюсь странности и неожиданности. Со мной такого никогда не случалось! Я вот не очень хорошо понимаю, что со всем этим «повело» делать и надо ли вообще что-то делать, поэтому и предлагаю пока оставить эту тему. Ты со мной согласен?

– Да, согласен. Мне просто очень не хочется, чтобы мы притворялись, лукавили и играли в самые обычные игры. Как-то, Зина, совсем по-другому нас торкнуло!

– Да я даже не знаю, как это делается – играть! – призналась Зинаида. – Это всегда мне без надобности, и начинать не собираюсь. Давай переключимся на другие темы.

– Давай, – согласился Захар, и она почувствовала, как он расслабился.

Он, оказывается, напрягся довольно сильно. И спрашивается: с чего бы?

– Расскажи, как тебя угораздило заполучить такую редкую профессию, мне очень интересно, честное слово!

– Да банально все, Зиночка…

Захар Дубров родился в далеком сибирском городе. Отец его работал нефтяником, и два летних сезона, в пятнадцать и шестнадцать лет, Захар провел с ним на вахте, на буровой.

Мама возражала и сопротивлялась изо всех сил:

– Игнат, куда ты его тащишь? Там же ужасные условия: тундра, гнус, мужской коллектив, разговаривающий исключительно матом, грязь, вонь портяночная, пошлые шутки и работа каторжная!

– Самое место для пацана! – стоял на своем решении отец. – Повкалывает физически, мышцы накачает. А заодно поймет, что у него есть три варианта, на выбор: стать работягой и всю жизнь вкалывать в таком вот коллективе, пойти в армию и попасть точно в такой же мужской коллектив, но еще и с муштрой режимной, или поступить в институт и выбрать себе другую жизнь. Ничего, закалится, возмужает!

– Да на кой ляд ему это, Игнат? – возмущалась мама. – Пусть к деду Захарию в деревню едет, и закалится там, и возмужает!

– Это каким образом? Дед его хоть и учит мужскому уму-разуму, к рыбалке, охоте и ведению хозяйства нелегкому давно приучил, но он же его балует, потому что любит без меры! Нет, я решил: пусть настоящей мужской жизни похлебает!

И мама согласилась. Она еще поспорила для порядка пару деньков перед их отъездом. Но отец ее уговорил – только ему известным способом.

Так Захар в первый раз оказался на буровой.

Мама перечислила все правильно – мат столбом, мужицкий быт, хреновое питание, работа, для Захара – в прямом смысле до потери сознания! А гарниром ко всему этому букету гнус, вонючая вода, непрекращающийся мелкий дождь, вяленая рыба и водка, которую привозили чукчи и продавали вахтовикам в немереном количестве, и до ближайшего жилья – как от Москвы до Парижу, и многое-многое другое.

Было и такое, о чем даже мама не знала: например, завозимые иногда проститутки, которые за пару недель у вахтовиков-нефтяников зарабатывали себе на кооперативные квартиры. Когда ему исполнилось шестнадцать, буровики приобщили и его к «прелестям и разнообразию» такого секса, втайне от отца, который и по сей день об этом не знал и даже не догадывался.

Первые десять дней на буровой от тяжелейшей работы Захара рвало до потери сознания, и ни есть, ни пить он не мог. И первая мысль, с которой он просыпался по утрам, когда его будили всем гуртом, – сбежать отсюда как можно скорее и куда угодно!

Он бы мог легко осуществить эту, единственную на тот момент, мечту! Отец был бригадиром, стоило подойти к нему и сказать: «Больше не могу, отправь меня домой!» – и тот без разговоров, наставлений, обид и уговоров отправил бы сына назад, в цивилизацию. Таков был их изначальный договор: «Я тебя не принуждаю, выбор делаешь ты сам, не сдюжишь – ну, что ж, может, мать и права: рано тебе!» – сказал перед отъездом отец.