Стараясь не терять его из виду, я стояла рядом с Ижевским, который мне всегда напоминал элегантного тюленя, и беседовала с ним на умные темы. С директором «Арт-салона» я никогда не спала и не собиралась. Он был слишком близок моему отцу, мог сболтнуть что-нибудь эдакое, а мне расстраивать папу никак не хотелось. И это была единственная причина моего воздержания.

Ижевский то и дело перекидывался с гостями парой фраз. Он уже отыграл свою роль хозяина и теперь давал возможность народу самому оценить качество представленных работ. В общем, товаров, если быть честными.

— А твой муж далеко пойдет, если не срежется на взлете. — Такая похвала дорогого стоила! — Он молодец, я рад, что Игорь настоял на выставке. Мне сначала Тимур не приглянулся. Картины чудесные, но у нас в провинции он не пробьется без мохнатой лапы. Даже в столицах ему было бы легче, но там деньги нужны.

— Да, — я кивнула, не слишком вникая в его слова и ощущая, как неукротимо нарастает боль в позвоночнике. — А кто это там прогуливается? Мне мерещится, или это Костров дефилирует с хорошенькой женщиной?

— Да, это Евгений Семенович, — ответил Ижевский, тоном выражая дружелюбную симпатию к объекту разговора.

— Что он тут делает? — удивилась я.

— Как что? Он большой знаток и любитель живописи. Между прочим, у него солидная коллекция полотен, частное собрание и даже собственная маленькая закрытая галерея.

— А я и не знала!

— А ты пока и не должна знать! — рассмеялся он. — Вот оперится твой Багров, и все узнаешь. Кстати, именно у него собрано самое большое количество работ твоей матери. Они…

Он выразительно замялся.

— Они?.. — переспросила я, не веря своим ушам. — Они с моей мамой?

— Ну, ты не пугайся так! — Ижевский сам был не рад, что проболтался. — Она лечилась у него долгое время, он и увлекся ею. Твоя мать была потрясающей женщиной и талантливым художником. Просто ей не повезло. Время было такое, что надо было продаваться. А она не могла рисовать всех этих передовых доярок и членов, сама знаешь чего. Я вот рисовал в свое время! Да… — он немного помрачнел. — Да. Такое было время. Ее совсем не выставляли. В Союз художников не приняли, а здесь так вообще грызли со всех сторон. Я сам тогда в крайкоме партии сидел, наставлял! Стыдно теперь, но из песни слова не выбросишь. Я говорил ей: пиши на два фронта — для карьеры и для себя! Ну что бы ей намалевать советские поля с советской озимой пшеницей, самой озимой в мире! Но она не могла… Это я сейчас все понимаю, а тогда — совсем другое дело было. Я тоже твоей бедной маме крови напортил. И только сейчас узнал, что твой дед — генерал КГБ в отставке.

— Он жутко честный был, — сказала я без одобрения. — Не хотел связи использовать. Хотя прекрасно мог бы!

— Да, понимаю. — Ижевский вздохнул. — Вот так и вышло!

— В общих чертах я все знаю. Только про Кострова не знаю. Как раз за год до ее смерти я уехала поступать, в Питер. Провалилась и осталась еще на год. Работала, готовилась к следующей попытке. А потом пришла телеграмма о том, что мама умерла, и я срочно приехала домой. А что да как, не знаю!

Я не просто не знала обстоятельств смерти своей мамы, я не хотела знать! Боялась услышать самое страшное для себя — то, что она была одинока… Очень страшная смерть для молодой, в сущности, женщины: накинуть петлю на шею и оттолкнуть табуретку. Я объясняла ее поступок для себя ранимостью творческой натуры, накоплением критической массы бед, возрастным кризисом, безнадежностью.

— Сорвалась она, пыталась с собой покончить. Я не знаю, мы с ней после теплых встреч в крайкоме не очень-то дружили. Но Гродин — маленький город, и слухи до меня доходили. Я слышал, что сорвалась она тогда, когда у нее появились реальные перспективы выйти из тени. Тогда, после перестройки, стали вылезать все, кому не лень. Только тявкни пару раз на соцреализм и поплачься, что тебя зажимали партийные боссы, вроде Миши Ижевского, и глядишь, уже персональная выставка, уже — член Союза художников, уже — за границей! Но Маргарита и на это не пошла. В последний год жизни она отправилась к Кострову. Говорила, что плачет, не спит, не может работать. А не может работать — не может жить.

Мне было стыдно. Я вообще ничего такого не знала! Звонила домой из Питера, она говорила, что все хорошо, даже шутила. Не то чтобы мы не были близки с ней, просто мама всегда жила своей внутренней жизнью, она была для нее больше, чем реалии каждого дня. Пытать ее на предмет душевного состояния было бы жестоко. В этом смысле папа был прав — рядом с ней живешь как с привидением.

— И Костров увлекся ею, вот такой разбитой?

— Так ведь он психиатр, это его контингент! — рассмеялся Ижевский невесело. — И он увлекся ее талантом. Он рассказывал о ее картинах, как о чем-то необыкновенном, просто был без ума от них. Знал, что со временем они вырастут в цене. И она всегда была красавицей, даже тогда.

— Я знаю. А он мне не говорил о ней…

— Да он просто не знает, что ты ее дочь. Что общего между Ритой Садковой и Варей Багровой? Прости, детка, но ты на нее совсем не похожа.

Это было не обидно, потому что сравниться с моей мамой могла бы только Брижит Бардо. Правда! Те же густые, тяжелые, вьющиеся светлые локоны, огромные миндалевидные карие глаза, капризный рот маленькой девочки, познавшей чуть больше, чем положено знать девчушкам. И тело богини. Оно было настолько совершенно, что вызывало даже у мужчин скорее священный восторг, чем желание.