Мы обсудили детали, договорились о деньгах и обмыли сделку пивом — Вика редко пила что-либо крепче. Потом поболтали немного о том, о сем. На прощание, уже провожая меня к двери, Вика сказала игриво:

— А твой американец снова звонил!

— Что значит «снова»? — не поняла я.

— Да он частенько позванивает!

— А зачем звонит?

— О тебе спрашивает. Может, влюбился? — Она хихикнула. — Хотя я видела его с такой шикарной бабой, что, прости, нам после нее не светит!

Я почувствовала ревнивое брожение в крови и оттого, что это чувство было абсолютно незаконным, взревновала еще пуще.

— Что за баба?

— Ну такая… — Вика повела плечами и картинно закатила глаза. — Ой-ой! Фифа!

— Как выглядит?

— Стройная, волосы стриженые, уложенные. Не из наших.

Пришлось успокоиться на этом. К тому же мне не хотелось выдавать свои истинные чувства подробными расспросами. Я уехала домой.

Едва успела войти в квартиру, как зазвонил телефон. Это был папа.

— Варя, как ты?

— Нормально. Здорова.

— Хорошо, — и добавил нелогично: — У нас несчастье — дедушка заболел.

— Дедушка Зина? — Глупо было уточнять, других дедушек у меня давно не было. Остался только Зиновий Иванович, мамин отец. Папа поддерживал с ним отношения долгие годы и после развода с мамой, и когда совсем не общался ни с ней, ни со мной, и после смерти мамы. Что уж за отношения у них были — не знаю. Но дедушка Зина никогда не оставался один надолго, несмотря на то что проживал долгие годы после отставки в Питере. Папа ездил к нему из Москвы не реже чем раз в месяц и передавал мне от деда приветы. Я в свое время, проведя год в городе, где жил родной дед, ни разу к нему не заглянула. Да и мама не просила меня об этом. А потом она умерла, я бросила все свои мечты о поступлении в вуз и вернулась домой.

Дедушку Зину я никогда особо не любила. По детским воспоминаниям, он был вредный сухопарый старик, постоянно поучавший и наставлявший меня и маму. Позже, после смерти своей жены, бабушки Маши, он совсем отказался видеться с дочерью, аргументируя это тем, что она не оправдала ни возложенных на нее надежд, ни вложенных в нее средств. Дед Зиновий приехал на мамины похороны вместе с папой. Он подошел к гробу родной дочери с таким надменным лицом, что просто захотелось закопать его самого. Постоял, помолчал. Отвернулся и пошел прочь. Это все.

— Ну, понимаешь, — завел папа в ответ на мои возмущенные вопли, — он прожил такую жизнь, в таких структурах служил… Их специально тренировали отказываться от родных на случай провала.

— Но он в КГБ служил, а не в контрразведке!

— А это одно и то же. Двадцать лет дед служил именно в разведке! Он такое знал про нас и про них! Если бы его поймали в те времена враги, ему бы живому не выбраться, а семью его расстреляли бы здесь свои. Это как пить дать!

— Ой, бредни все это! — Я была человеком нового времени. — Ну в войну, может быть, но так то при Сталине! Сухарь он, дед этот! Дочь умерла, а он ни слезинки не пролил. И нечего мне лапшу про всякие там тренировки вешать! А когда мы с мамой почти голодали! Где он был?

На этом месте мне пришлось прерваться, потому что папа заплакал сам. Я посмотрела на него пару секунд и тоже зарыдала. А потом мы обнялись и подружились. Папа сказал мне в завершение разговора:

— Все-таки, Варенька, на Зиновия Ивановича не обижайся. Он просто не умеет выражать свои чувства. И для тебя он кое-что все же сделал. Даже я удивился. Когда-нибудь расскажу!

И вот теперь дедушка Зина заболел. С ним случилось два инфаркта подряд, и дела обстояли крайне плачевно. Дед держался мужественно, как и положено разведчику. Он только попросил бывшего зятя привезти к нему внучку, попрощаться.

Если честно, то мне сейчас было не до старого зануды, о котором я не имела никаких нормальных семейных воспоминаний. Отрываться от своей спокойной и веселой жизни, ехать куда-то, терять время! А скоро состоится судебный процесс по делу профессора Кострова. До этого Седов просил не уезжать никуда, и я пообещала. Не люблю выглядеть врушкой, даже если и не солгала в полном смысле этого слова.

Еще одна заноза была в моем сердце — Тимур! Смутно, очень смутно я улавливала вокруг него черную тучу, готовую пролиться неприятностями. Не знаю, что может случиться, не знаю, откуда ждать беды, но жду все время, хоть и не разумом, а вот этой занозой в сердце. Надо бы перед отъездом еще поговорить с ним откровенно, как раньше. Ничего не сглаживать, может, поругаться, может, узнать что-то страшное. Лишь бы без этой неизвестности!

Несмотря на все эти соображения, я согласилась ехать в Питер.

А на следующий день ко мне пришел гость. Тамила уехала по каким-то делам, я отлеживалась в ванне, когда раздался звонок в дверь. Вылезать не хотелось, и я решила не открывать. Ну кто такой важный может прийти? Однако в дверь продолжали настырно звонить. Разозлившись, я вылезла, обернулась полотенцем и, нашлепав воды по всей прихожей, открыла дверь.

На пороге стоял невысокий человек средней комплекции. Будь он чуть выше и похудее, я бы решила, что пожаловал сам Дон Кихот Ламанческий. Негустые волосы его давно отхлынули со лба на затылок, но то, что росло там — росло вольготно, не зная ножниц: жиденькие пряди спускались до плеч. Удлиненное лицо с благородным, чуть заостренным кончиком носа и миндалевидными глазами под изогнутыми крутой дугой бровями украшала эспаньолка. Я бы сказала: чуть побитая молью, если бы моль имела привычку обгладывать живых людей.