— Я давно ничего не делаю. Не пишу…

— Как это? — Я была потрясена. — Но ты же все время торчишь в студии…

— Это чтобы никого не видеть. — Его признание прозвучало для меня пугающе. — Я только тебя ждал. Но ты не приходишь…

Я уже открыла рот, чтобы закидать его вопросами и утешениями, но Тимур опять начал говорить:

— Мне плохо, Варя, очень плохо. Со мной творится что-то странное.

— Что? Что странное, милый?

— Мне кажется, что я схожу с ума… Сегодня я нашел картину, которую не рисовал. — Он пристально смотрел на меня, его зрачки были расширены. — Варя, только не бросай меня! Прошу, что бы Кирин ни говорил!

Я уже совсем не могла говорить. Любовь, жалость, сострадание, боль за Тимура — все это затопило мою душу. Ему плохо, он не работает! Я заплакала, обняла его, стала целовать такие милые губы, такую красивую шею, сняла с его носа эти чужие гадкие очки. Где же твои кудри, Тимур? Где твоя сила?

Он отвечал мне с не меньшей горячностью. Уже через минуту я лежала на сиденье, ощущая сводящие с ума поцелуи на своей груди.

— Эй, молодые люди! — послышался окрик водителя. — Немедленно прекратите безобразие!

Тимур отвлекся только на мгновение. Краем глаза я увидела, как его рука протянулась между передними сиденьями.

— Ого! — снова заговорил шофер, но уже совершенно другим тоном. — Ого-го! Ничего, ничего, делайте, что хотите! Может, презерватив дать?

— Давай, — снова отвлекся Тимур.

Мне показалось в тот момент, что такого накала страсти я еще не переживала никогда. Дело было во мне, но еще больше — в нем. Тимур был особенным в том такси. Он оставил свой треп о кочевых станах и войлочных шатрах, о ковыльных степях и красном от пыли солнце на закате. Он был сам как солнце, как огонь, как горячий ветер. Это было хорошо и страшно, грань между этими двумя понятиями колебалась, в какой-то момент мне казалось, что он хочет убить меня, а не доставить удовольствие. Я забыла о водителе, о проходящих мимо машинах, пассажирам которых вполне было видно основное действо, хоть и без подробностей. Я забыла обо всем.

Любимый удовлетворил меня и измучил до полусмерти. Голова шла кругом, в салоне стоял запах пота и спермы. Последние силы ушли на то, чтобы открыть окно, но воздух на трассе был, как из духовки.

— Ну, ребята, вы даете! — раздался голос водителя, сдобренный сальными интонациями. — Чуть не поубивали друг друга!

Я хотела послать его подальше, но не нашла ни сил, ни эмоций на это простое мероприятие. Тимуру тоже было все равно. Он сидел, безвольно откинувшись на спинку сиденья. Майка валялась на полу, ремень и молния на брюках расстегнуты. Я невольно облизнулась, но это уже был тот случай, когда есть можешь только глазами. Мне надо было привести себя в порядок. Я с ужасом думала о размазанном макияже, потной спине, трясущихся коленях.

Как только, вполне довольный сегодняшней выручкой, водитель затормозил у здания аэропорта, я схватила сумку и выскочила из машины.

— Не выходи, — велела я Тимуру. Не буду растягивать мучительное прощание. — Поезжай домой! Я скоро вернусь, и мы все решим.

Он только кивнул и слабо улыбнулся в ответ. Не знаю, был ли причиной его слабости изматывающий секс в раскаленной машине или это от возвратившейся депрессии. Я запретила себе расслабляться и раздумывать об этом до одурения. Все равно не ехать не могу!

В самолете я заснула. Без снов, без ощущений, как бревно провалялась в кресле и вполне остывшая и отдохнувшая встретилась с папой в Домодедове. Мы сразу отправились на железнодорожный вокзал. В поезде я спала не хуже, чем в самолете. Даже лучше, учитывая продолжительность сна и возможность растянуться во весь рост на горизонтальной поверхности.

Папа тоже был не слишком разговорчив. Он только спросил: как Тимур и когда мы приедем с ним в Москву. Получив весьма неопределенные ответы, вполне ими удовлетворился, и остальное время мы говорили только по необходимости. Вообще-то это было нормально для него. Он не был особенно чувствительным, общительным или болтливым человеком. И только на следующий день я поняла, что так он готовился к серьезному разговору.

Утром, с вокзала, мы поехали в гостиницу. В квартире деда, по словам папы, сейчас был настоящий лазарет, и отдохнуть нам не удалось бы. Тем более что дедушка Зина жил в двухкомнатной квартире, размером с двухкамерный холодильник «Бош», который стоял у меня в гродинской кухне. В гостинице мы заняли два номера по соседству, помылись, переоделись и решили позавтракать в ресторане на первом этаже. К деду собирались поехать после обеда. Он сам так просил: дескать, закончатся все уколы и капельницы, будет меньше народу.

На завтрак мы заказали кучу еды, но папа явно не спешил начинать есть. Он только отхлебнул кофе из маленькой чашечки и намазал себе бутерброд. Я уже жевала за обе щеки: яблочные оладьи с шоколадным сиропом, булочку с джемом и орехами, порцию мороженого и большую чашку кофе с молоком — вот что я изничтожала, пока говорил отец.

Наверное, мне досталось испытать слишком много эмоций за последнее время, поэтому вначале я никак не отреагировала на его слова.

— Знаешь, Варя, — начал отец неуверенно, — когда мы с твоей мамой развелись, я перестал общаться с дедом Зиновием. Просто потому, что не было никакой в том необходимости. Я жил себе спокойно: сначала в Гродине — работал на химическом заводе, потом, когда производство практически остановилось и я попал под сокращение, — организовал «Эврику». У меня все шло, как надо, через два года я познакомился с Колей Черкасовым, и мы начали работать вместе в Москве. И вот однажды мне позвонил дед Зиновий. Он порасспросил меня о том, о сем, как живу, не женился ли, не завел ли детей? Я ответил, что сначала мне было не до того, а сейчас вроде поздновато. Он снова задал вопрос: общаюсь ли я с тобой и Ритой. Нет, говорю, Рита меня не зовет. Ну, говорит дед, а виноватым ты себя чувствуешь? Девочка без папы растет, да еще с такой безалаберной мамашей, как его доченька! И тут я сознался, что только недавно об этом думал. Мой единственный ребенок, и я ничего для нее не делаю! И тогда вот дедушка Зина мне и сделал предложение очистить свою совесть перед тобой, Варька!