Порою снова предо мной всплывает

Твой лик, Аспазия. То мимолетный –

Как молния из грозовых небес –

Сверкнет среди толпы, то средь лугов

При свете дня, при звездах ли безмолвных,

Из музыки тишайшей вырастая,

Душе испуганной предстанет вдруг

Видением надменным, столь любимым

Когда-то, радостью моей, о небо,

Мучением моих прошедших дней.

Лишь только ветер мне с лугов душистых

Приносит запах трав – или цветов

С балконов тесных улиц – и тотчас же

Тебя, Аспазия, я вижу снова,

В просторной комнате, дыханьем примул

Наполненной – когда в лиловом платье

Ты, ангельский свой стан полусклонив,

Среди сияющих мехов, дыша

Соблазном, поцелуи раздавала

Твоим малюткам, белоснежной шеей

Тянулась к ним, легчайшею рукой

К груди желанной прижимая. Новой

Землей и небом новым представала

Ты мне тогда. Но, хоть и не совсем

Врасплох застав, успела нанести

Такую рану, что едва ль не воя,

Я проходил с ней два почти что года.

Лучом божественным мне красота

Твоя казалась, донна. Так созвучья

Прекрасной музыки нам открывают

Элизиума тайны. Смертный так

Любуется созданием мечты

Своей, что олимпийских совершенств

Явилось отраженьем и однако ж

Всем – ликом, речью и повадкой – ту

Живую женщину напоминает,

Которой очарован он и мнит,

Что любит. Но, в объятья заключив

Земную, эту, он о той, бесплотной

Вздыхает, и, заметив наконец

Подмену, в раздражении своем,

Подругу склонен осуждать за то,

Что с образом небесным не по силам

Соперничать ей. Женщина не знает,

Что красота ее внушить способна

Возвышенным умам. Увы, напрасно

Обманутый влюбленный ожидает

Чудесных откровений, чувств глубоких,

Неведомых еще, от той, что ниже

Его во всем: коль плоть ее слаба

И ум – откуда сильной быть душе?

И ты себе представить не могла бы,

Аспазия, что сердцу моему

Внушал твой образ некогда. Что знаешь

Ты о любви безмерной, о тоске

Моей, о том восторге и смятенье?

И не узнаешь никогда. Так, верно,

Певец иль музыкант не сознает,

Что голосом своим или перстами

Творит с душой внимающей. Но та

Аспазия, которую любил я,

Теперь мертва. Ту, что была когда-то

Всей жизнью для меня, не воскресить.

Лишь призрак дорогой, еще бывает,

На миг вернется и уйдет. А ты –

Жива и до сих пор прекрасна – всех

Других прекрасней, может. Но огонь,

Тобой рожденный, отпылав, погас.

Я не тебя любил, но ту, другую,

Жизнь сердца, что теперь плитой надгробной

В нем стала. Не тебя – ее так долго

Боготворил и красоту ее

Небесную искал в твоих глазах,

И, с самого начала разгадав

Тебя, твои уловки и обманы,

Всё ж за тобою следовал покорно,

Не обольщаясь, но терпя свой плен,

Суровый, долгий, только для того,

Чтоб дивное то сходство наблюдать.

Хвались теперь, рассказывай, что ты –

Единственная среди всех, пред кем

Я гордой головой клонился, сердцем

Неукротимым. Первой ты была –

Надеюсь и последней – перед кем я

Взор опускал, дрожал – теперь и вспомнить

Мне странно, – и потерянный, любое

Желание твое, и каждый жест,

И слово каждое ловил; бледнел,

Когда не в духе ты, при первом знаке

Благоприятном ликовал, при взгляде

Любом в лице менялся. Но прошло

Очарованье, и, разбившись, пали

Оковы. – Радуюсь. И после рабства

И наважденья долгого готов

Вновь быть благоразумным и свободным.

И скуки не боюсь. Ведь если жизнь

Без чувств, иллюзий, милых заблуждений –

Есть ночь беззвездная, почти зима,

То мне пред ней достаточно того

Простого утешенья, мести той,

Что ныне, праздный, лежа среди трав,

Я землю, небо, горизонт морской

С улыбкой созерцаю – и спокоен.

Теперь уснешь навеки,

Сердце. Все. Погиб обман последний,

Который вечным был в моем сознанье.

На милые обманы

Надежд не стало, и прошло желанье.

Теперь усни. Металось

Ты слишком долго. Здесь ничто не стоит

Твоих движений. И не стоит вздохов

Земля. Тоска и горечь –

Жизнь – больше ничего. И грязь – дорога.

Спи. Отдыхай. Отчайся

В последний раз. Нам не дано иного,

Как умереть и как презреть в молчанье

Себя, природу, злого

Начала власть, не терпящего счастья,

И бесконечную тщету земного.

Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.

Здесь, на бесплодных склонах

Огромного вулкана,

Везувия-убийцы –

Где ни деревьев, ни иных цветов –

Ты разбросал соцветия свои,

Благоуханный дрок, цветок пустыни.

Среди безлюдных улиц

Столицы древней, что когда-то смертным

Царицей мира мнилась,

В мысль о веках минувших погружен,

Я прежде замечал тебя. И ныне

Встречаю снова. Ты – насельник давний

Печальных этих мест, о древней славе

Молчащих. Эти склоны,

Что пеплом и окаменевшей лавой

Покрыты как броней,

Где гулки все шаги, где свившись в кольца,

Дремлет змея и кролик

Дрожит в своей пещерке под землей –

Когда-то были пашнями, звенели

Колосьями и оглашались томным

Мычаньем стад. Тенистые сады

Вкруг пышных вилл пестрели

И странников в свою манили сень,

И города соревновались в славе –

Как вдруг дыханьем огненным вулкан

Надменный, словно молнией, в момент

Их ввергнул в прах со всеми, кто дерзнул

Там жить. С тех пор руины

Кругом – на них ты вырос, милый цвет,

И в память той беды и в утешенье

Пустыне сей твой тонкий аромат

Восходит к небу. Вот бы заглянул

Сюда один из тех, что восхвалять

Привыкли человеческий удел:

Так

добрая природа

С венцом творенья обошлась – так просто

Ей было – словно повести плечом –

Отчасти сокрушить его и после,

Чуть большее усилье приложив,

Стереть с лица земли.

Где зрим еще ясней,

Как судьбы человечества прекрасны,

Как путь его чем дальше, тем светлей?

Взгляни, здесь отражение твое,

Век глупый и спесивый,

Что, возрожденной мысли

Пути покинув, обратился вспять

И рачьим шагом склонен

Гордиться, возомнив его победным

Движением вперед, пускай другие –

Ведь ты отец им, что ни говори –

Хвалу тебе возносят, презирая

В душе. Не уподоблюсь им, открыто

Всё выскажу, хоть знаю: тот, кто с веком

Враждует, им отвержен и забыт.

Что мне с того? Смеюсь – и ты не слишком

Среди столетий будешь знаменит.

Сам о свободе грезишь, сам же мысль,

Как некогда, простой служанкой видишь.

Как будто не она

Нас вывела из варварства, не с нею

Растем, мужаем, крепнем…

Как мысль тебе претит,

Что мы не боги и перед природой

Малы и жалки! С истиною горькой

Воюешь и любого,

Готов клеймить, кто согласился с ней.

Зато тобой любим

Кто и себя мороча и другого,

Безумен иль коварен,

Кичится человечеством своим.

Придет ли в голову тому, кто хил

И беден, но по счастью сохранил

Ум и достоинство, хвалиться силой,

Богатством, чином, славой;

Походкой величавой

Ходить пред ближними? Он, не стыдясь,

Все говорит, как есть, и неподсуден

Пред миром и собой. Какая честь

В том, чтоб, родившись в муках и страданья

Всю жизнь терпя, кричать,

Что награжден судьбой,

И, ложь бессмысленную поверяя

Бумаге, небывалые расцветы

Пророчить тем, кого могучий вал

Взволнованного моря,

Иль дуновенье воздуха больного,

Иль недр земных восстанье –

В миг истребят, едва ли сохранив

И малое о них воспоминанье?

Тот благороден сердцем,

Кто смертными очами

В лицо судьбе, одной для всех живых,

Взглянуть не побоится

И честно скажет: достоянье наше

Короткий век и рок;

Тот, что силен в страданье

И им велик, и ненависть людей

Не ставит им в вину,

Виновницу же зла

В той видит, что рожденье нам дала,

Но невзлюбила. Лишь ее врагиней

Зовет и знает: с ней

Бороться люди призваны от века

И потому тесней

Им на земле сплотиться надлежит.

И, всех живущих на земле любя,

Он в бедах и напастях

Любому помощь предложить спешит

И сам не постыдится

Ее в свой час от ближнего принять,

А на обиды тем же отвечать,

Вражду приумножая,

Безумьем счел бы. Кто на поле боя

В виду атаки близкой затевает

С соратниками распри, меч подняв

Против своих?

Когда простая мысль,

Когда-то очевидная, дойдет

До большинства людей, и древний ужас

Пред злой природой, побуждавший смертных

Объединяться, станет непреложным

И зрелым знаньем, – распри

Прейдут, и справедливость

И узы милосердья на земле

Не на пустом и выспреннем мечтанье

Уже держаться будут – на ином,

Не шатком основанье.

Порой на этих склонах

Покинутых, что в темное одеты

Потоками, застывшими волнисто,

Сижу средь ночи. Вижу как над долом

Печальным в ясной синеве пылают

Звезды, в далеком отражаясь море –

Весь мир тогда их быстрых полон искр.

Мерцающие точки, но огромны –

И точка перед ними вся земля,

И море, и мы все, что на земле

Почти ничто, они и знать не знают

О нас; и дальше эти

Скопления, что перьями тумана

Отсюда кажутся: и человек,

И шар земной, и мириады наших

Звезд, с нашим солнцем, им иль не видны

Иль дымом видятся таким же. Глядя

На них, с чем мне сравнить

Тебя, о человек? Здесь на руинах

Твой жалкий жребий вспомню и как мнишь

Себя венцом творенья, господином

Всего, что в мире есть, как любишь ты

Хвалиться тем, что боги,

Творители вселенной нисходили

К песчинке сей, что среди нас землей

Зовется, чтоб с тобою говорить;

Как, возвращаясь к грезам

Отвергнутым, высокомерный век

Вновь норовит судить

Того, чья мысль трезва…

Что думать мне? И чувства и слова

Какие посетят?

Чем дальше обольщаться?

Не знаю плакать мне или смеяться.

Как где-то яблоко, упавши с ветки

(Ничто как осень поздняя и зрелость

Тому виной) уютные жилища

Народа муравьиного, все лето

Усердно возводимые, и с ними

Всё что в каморках тех припасено, –

В миг разорит, раздавит,

Лишь вмятину оставит на земле, –

Так, сверху вдруг обрушась,

Извергнутые чревом

Гудящим – пепел, камни,

Огонь и тьма, потоки

Кипящие расплавленной руды,

По склонам этим мчась,

Враз обратили в прах

И города, которым

Подножьем ласковым служило море,

И обитателей, и их труды.

Травою скудной склон

Порос – коза пасется. На другом

Поверх поверженных горой жестокой

Воздвиглись стены новые – и тоже

Как будто попираемы пятой

Ее. Не более чем к муравьям

Благоволит природа

К людскому племени. А если всё же

Они страдают чаще,

То только потому что плодовитей.

Нас меньше на планете,

Чем этой мелкоты в одной лишь чаще.

Столетий восемнадцать

Прошло с тех пор, как огненная сила

Три города со всем их населеньем

Смела с лица земли. Бедняк-крестьянин,

Обхаживая чахлый виноградник,

Что средь камней и пепла

Поднялся чудом, смотрит по привычке

На грозную вершину, что доныне

Нрав не смирила и грозит бедою

Ему и чадам, крову

Их ветхому. И ночью

Под зыбким небом не смыкая глаз

На крыше хижины своей опять

Он мается без сна, приляжет только

И тут же вскакивает – проверять

Как движется по склону

Кремнистому поток, что из утробы

Горы огнем извергся, озарив

Уснувший было Капри,

Неаполь, Мерджеллину, весь залив.

Коль близко подойдет, иль вдруг в колодце

Начнет бурлить и закипать вода,

Тут ждать нельзя – жену, детишек будит

И, что-то из пожиток прихватив,

Бежит. И вот уж издали глядит,

Как дом его, несчастное гнездо,

С клочком земли – спасеньем

От голода – становится добычей

Змеи гремучей, что уже настигла,

Чтоб всё пожрав, потом окаменеть

На долгие века.

Вот из забвенья древнего выходит

На белый свет Помпея,

Как тот скелет, что долго ждал, пока

Корысть иль любопытство

Его не удосужились поднять.

И с площади пустынной –

Среди колонн щербатых

Остановившись – созерцает странник

Двойную гору, что опять дымится,

Грозя погибшим стенам;

И средь ночи, что страшных тайн полна,

По гулким циркам, оскверненным храмам,

Среди домов разрушенных, где мыши

Летучие ютятся –

Зловещим факелом гуляет отблеск

Огня смертельного и всю округу

Кроваво озаряет.

Так – к людям равнодушна, и к векам,

Прошедшим и грядущим, к поколеньям,

Сменяющим друг друга, –

Всегда юна природа

И, продолжая бесконечный путь,

Словно стоит на месте.

Меж тем проходят царства, и народы,

И языки – ей дела нет. Что ж мы?

Всё хвалимся бессмертьем, бесполезный,

Тупой твердя урок.

А ты, душистый дрок,

Что, гибкий, как лоза,

Узорами своими украшаешь

Пустыню эту? – И тебе придется,

Жестокой силе уступив, исчезнуть

Под натиском подземного огня,

Что, возвратившись на круги своя,

К твоей прохладе жадно

Потянется. Пред бременем смертельным

Головкою невинной

Склонишься, но до той поры не будешь

Ни малодушно умолять врага,

Ни в самомнении слепом до звезд

Тянуться, ни над скудной

Землей превозноситься,

Где лишь по воле случая пришлось

Тебе на свет родиться,

И – человека проще и мудрей –

Едва ли возомнишь,

Что род твой здесь соделался бессмертным

По воле провиденья иль твоей.