— Луна, луна, твоё здоровье!

И выплеснул вино в её сторону. Словно зеленоватая завеса растянулась в воздухе. Луна резко опустилась, потом снова неспешно поднялась на обычную высоту, как серебряное блюдо, равнодушно взирая на мир людей.

И тут, как говорится, «песни закончились, люди разошлись». Вечером ещё ждали дела — время дорого, терять его нельзя. Мне же хотелось повидать старого приятеля Лань Ляня. Я знал, что он привык трудиться при свете луны. Вспомнилось, как он говаривал в бытность мою волом: «Эх, вол, солнышко для них, луна для нас». Эту длинную полоску, окружённую со всех сторон землёй народной коммуны, я найду с закрытыми глазами. Одна целая шесть десятых му личной собственности, она возвышалась рифом среди огромного океана, и воде не поглотить её никогда. Как отрицательный пример, Лань Лянь уже был известен на всю провинцию, и я славно потрудился с ним как осёл и вол — правда, слава эта была реакционной. «Лишь когда земля принадлежит нам, мы можем считать себя её хозяевами».

Перед тем как пойти проведать Лань Ляня, по дороге я заглянул к себе. Двигаюсь осторожно, можно сказать, бесшумно. Дяо Сяосань без конца постанывает, видать, и впрямь серьёзно поранился. Ополченцы сидят под деревом, покуривают и едят абрикосы. Перепрыгиваю из одной тени дерева в другую, легко, как ласточка, свободно и уверенно; дюжина прыжков, и я уже у выхода из абрикосового сада. Путь преграждает канава, полная чистой воды, метров пять шириной. Поверхность как зеркало, оттуда за мной наблюдает луна. Сроду в воду не заходил, но инстинктивно чувствую, что плавать умею. Чтобы не напугать луну в воде, решаю канаву перепрыгнуть. Отступаю метров на десять, пару раз глубоко вдыхаю, чтобы набрать полную грудь воздуха, потом стремительно разбегаюсь к белеющему на краю канавы гребню — оптимальной точке, чтобы оттолкнуться для прыжка, — и, когда передние ноги касаются этой твёрдой поверхности, с силой отталкиваюсь задними, и тело взлетает, как снаряд из пушки. Прохладный ветерок над водой овевает брюхо, луна с поверхности подмигивает, и я приземляюсь на противоположном берегу. От влажной грязи у канавы задние ноги ощущают дискомфорт, но, как говорится, для полного счастья всегда чего-то не хватает. Пересёк широкую грунтовую дорогу, ведущую с севера на юг, где по обочинам поблёскивают листочками тополя, и потрусил на восток ещё по одной дорожке, густо заросшей по краям аморфой. Перемахнул ещё через одну канаву и побежал по дорожке на север. Добрался до дамбы, а спустившись с неё, повернул на восток. Мимо мелькают поля большой производственной бригады — кукуруза, хлопок и большие площади созревающей пшеницы. Скоро покажется поле моего прежнего хозяина, полоска, зажатая между землями коммуны, слева — их кукуруза, справа — хлопчатник. Участок Лань Ляня засеян безостой пшеницей. Народная коммуна этот сорт отбраковала из-за низкой урожайности и поздней спелости. Химические удобрения Лань Лянь не использует, как не использует ядохимикаты и сортовые семена, никаких нарушений по отношению к государству не совершает. Он — образец патриархального крестьянина. С сегодняшней точки зрения производимое им зерно действительно экологически чистое. Производственная бригада же распыляла много ядохимикатов, изгоняя вредителей на его полоску. А вот и он. Давненько не виделись, дружище, как ты, в порядке? Луна, спустись чуть пониже, дай свету побольше, чтобы лучше разглядеть его!.. И она неспешно опустилась, как огромный воздушный шар. Затаив дыхание, я бесшумно подбирался к его пшеничному полю. Вот она, его полоска. Пшеница сорта хоть и устарелого, но смотрится очень даже неплохо. Колосья ему по пояс, безостые, под лунным светом отливают тёмно-жёлтым. Он в хорошо знакомой, заплатанной и домотканой двубортной куртке, пояс из белой ткани, на голове широкополая коническая шляпа из гаоляновой соломы. Большая часть лица скрыта в тени, хотя всё равно бросается в глаза синяя половина и полные скорби, но упрямо поблёскивающие глаза. В руках у него длинный бамбуковый шест с привязанной красной тряпкой. Он размахивает шестом, тряпка, как коровий хвост, проходится по колосьям, и вредные насекомые с брюшками, полными яиц, разлетаются в стороны, опускаясь на хлопковое или кукурузное поле производственной бригады. Так, примитивно и бестолково, защищает он своё поле. На первый взгляд борется с вредными насекомыми, а на самом деле противостоит коммуне. Эх, дружище, как осёл и вол я мог делить с тобой радость и горе, но теперь я племенной хряк народной коммуны и уже ничем помочь не могу. Хотел наделать кучу на твоём поле, чтобы добавить удобрений, но подумал — а ну как ты в эту кучу ступишь, не получится ли вместо доброго дела худое? Я, конечно, мог бы поперегрызать кукурузу народной коммуны, повытаскать их хлопчатник, но ведь твои враги не кукуруза с хлопчатником. Держись, дружище, постарайся не дрогнуть. Ты единственный единоличник во всём огромном Китае, не сдавайся и победишь.

Я глянул на луну, она кивнула мне, скакнула вверх и стремительно переместилась на запад. Время было позднее, пора возвращаться. Я уже собрался нырнуть в поле пшеницы, когда заметил Инчунь. Она быстро шла через поле с бамбуковой корзиной в руках, и колосья шуршали, касаясь её. Выражение лица как у жены, которая закрутилась и запаздывала с едой для работающего в поле мужа. Они хоть и жили врозь, но не разводились. Развестись не развелись, но постельных дел у них давно не было, и мне от этого покойно на душе. Думать так в какой-то мере стыдно — чтобы свинью заботили отношения между мужчиной и женщиной, — но ведь я когда-то был её мужем. От неё пахло вином, и этот дух разливался в воздухе, особенно прохладном здесь, на просторах полей. Она остановилась метрах в двух от сгорбившегося Лань Ляня и стала наблюдать за ним. Со свистом ходил туда-сюда шест, неловко разлетались насекомые — крылья мокрые от росы, брюшки тяжёлые от яиц. Он наверняка чувствовал, что за спиной кто-то есть, и, думаю, знал, что это Инчунь, но не прекратил работу, а лишь стал орудовать шестом чуть медленнее.

— Отец моих детей… — наконец заговорила Инчунь.

Шест махнул пару раз и замер. Недвижный, человек походил на пугало.

— Женились они, только что свадьба прошла. — Инчунь глубоко вздохнула. — Вот, вина тебе принесла, твои сыновья, как ни крути.

Лань Лянь что-то пробурчал и махнул шестом ещё пару раз.

— Управляющий Пан с женой и дочкой были, подарили по картине в раме с Председателем Мао… — чуть повысив голос, взволнованно продолжала Инчунь. — Управляющий Пан вверх пошёл, теперь директор хлопкообрабатывающей фабрики, согласился устроить Цзефана и Хэцзо рабочими к себе, это с подачи секретаря Хуна. Секретарь Хун и к Цзиньлуну, и к Баофэн, и к Цзефану хорошо относится, вот уж поистине добрый человек. Отец, может, и нам приспособиться?

Шест вновь яростно заплясал в воздухе, опять западали на землю насекомые.

— Ладно, ладно, не сердись, если сказала что не так. Делай как знаешь, все уже привыкли. А это вино ведь со свадьбы твоих сыновей. Я потому и пришла заполночь да в такую даль. Выпей глоток, я и пойду.

Инчунь достала из корзинки блеснувшую в лунном свете бутылку, откупорила пробку и, пройдя пару шагов, подала бутылку Лань Ляню.

Шест застыл в воздухе, застыл и человек. Я видел, как в глазах у него сверкнули слёзы. Он вскинул шест на плечо, сдвинул назад шляпу и глянул на клонящуюся к западу луну, которая тоже ответила ему печальным взглядом. Взял бутылку и произнёс, не оборачиваясь:

— Возможно, вы все правы, я один не прав. Но я клятву дал и, если даже не прав, буду не прав до конца.

— Погоди, вот Баофэн замуж выйдет, уйду из коммуны и буду с тобой.

— Нет, единоличником, так во всём. Один так один, больше никого не надо. Против компартии я ничего не имею, тем более против Председателя Мао. Я не против коммуны, не против коллективизации, мне просто нравится трудиться одному. Все вороны в поднебесной чёрные, почему бы не быть одной белой? Вот я белая ворона и есть!

Он плеснул вином из бутылки в сторону луны и выкрикнул на редкость возбуждённо, торжественно-печально и уныло:

— Ты, луна, уже лет десять сопровождаешь меня в трудах моих, ты — светильник, ниспосланный небесным правителем. Ты светишь мне, когда я мотыжу свою полоску, светишь, когда сею, светишь, когда жну и когда молочу… Ты и слова не скажешь, и недовольства не выкажешь, и я перед тобой в большом долгу. В эту ночь позволь отблагодарить тебя вином, выказать сердечную признательность за всё, что ты для меня сделала!

Вино расплескалось в воздухе прозрачными капельками, словно тёмно-синий жемчуг. Затрепетав, луна подмигнула Лань Ляню. Это проявление чувств буквально потрясло меня. В эпоху, когда миллионы людей воспевали солнце, [204] нашёлся человек, который испытывал такие глубокие чувства к луне. Остатки вина Лань Лянь вылил в рот, потом протянул бутылку за спину:

— Ладно, иди.

И двинулся дальше, размахивая шестом. Инчунь опустилась на колени, сложила по-буддийски ладони и подняла их высоко вверх, к луне. В мягком лунном свете поблёскивали слёзы у неё на глазах, седые волосы и подрагивающие губы…