Дяо Сяосань выжил, но, как я понимаю, были моменты, когда он предпочёл бы умереть. Любой хряк, с которым сотворили такое, страдает и физически, а ещё в большей степени психологически. Ведь это не только боль, но и страшное унижение. Крови из Дяо Сяосаня вытекло очень много, таза два наберётся. Всю кровь впитало дерево, и на другой год золотистую мякоть абрикосов на нём испещряли ярко-красные прожилки. От большой потери крови он осунулся, будто высох. Перепрыгнув к нему в загон, я стоял, желая утешить, но подходящих слов не находил. С крыши заброшенной генераторной я стащил за стебли кругленькую тыквочку и положил перед ним:

— Поешь, брат Дяо, поешь, глядишь, чуть лучше станет…

Он повернул голову, глядя на меня целым, хоть и плохо видящим глазом, и процедил сквозь зубы:

— Эх, братец Шестнадцатый… Сегодня я, а завтра ты… Такая уж наша, хрякова, доля…

Потом уронил голову на землю и, как мне показалось, весь размяк.

— Старина Дяо, старина Дяо! — воскликнул я. — Не умирай…

Но он не сказал больше ни слова. К глазам подступили жаркие слёзы, слёзы раскаяния и стыда. Если подумать, вроде бы Дяо Сяосань погибает от рук старого подонка Сюй Бао, а ведь, по сути дела, — вина моя. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Старина Дяо, отправляйся с миром, славный брат мой, желаю, чтобы душа твоя вскорости достигла преисподней, чтобы владыка устроил тебе доброе перерождение, надеюсь, в человеческом образе. Покидай мир сей без забот, тебе отмщение аз воздам, хочу наказать, чтобы на своей шкуре испытал дела свои…

Пока я так размышлял, прибежала Баофэн со своей сумкой через плечо. Её привела Хучжу. Цзиньлун в это время, возможно, сидел в доме у Сюй Бао в старом полуразвалившемся кресле красного дерева с высокой спинкой и смаковал под вино любимое блюдо хозяина, тот был мастер его готовить — жареные свиные яйца с перцем. Женщины душой добрее мужчин. Только глянь на Хучжу: вся взмокла от пота, глаза полны слёз, будто Дяо Сяосань не гадкий боров, а её родственник. Шёл уже третий месяц по лунному календарю, минуло два месяца со дня твоей свадьбы. Вы с Хэцзо уже месяц работали на хлопкоперерабатывающей фабрике у Пан Ху. Там как раз был период становления, до выхода на рынок с новой продукцией оставалось три месяца.

— Я, Лань Цзефан, в то время вместе с начальником лаборатории контроля и группой девушек, присланных из различных деревень и уездного города, освобождал обширный двор фабрики от бурьяна и готовил площадку для заготовки хлопка. Территория фабрики занимала тысячу му, по периметру её окружала кирпичная стена. Кирпичи собрали на кладбищах. Эту замечательную идею по экономии затрат на строительство подал сам Пан Ху: новые кирпичи продавали по одному мао, [208] а кладбищенские — по три фэня за штуку. Очень долго многие не знали, что мы с Хэцзо муж и жена. Я жил в мужском общежитии, она — в женском. Фабрика — предприятие сезонное и не предоставляла отдельное жильё женатым парам. Но даже если бы такое жильё имелось, мы не стали бы жить там. Мне наши супружеские отношения казались детской игрой, чем-то ненастоящим, будто проснулся, а тебе говорят: «С сегодняшнего дня она твоя жена, а ты её муж». Просто абсурд, разве можно принять такое. К Хучжу я чувства испытывал, а к Хэцзо — нет, и всю жизнь страдал от этого. В первое же утро на фабрике я увидел Пан Чуньмяо, милую шестилетнюю девочку с белоснежными зубами, алыми губками, глазками-звёздочками, прелестной кожей, обаятельную, как хрустальная статуэтка. С красными шёлковыми бантиками в косичках, в короткой голубой юбчонке и белой рубашке с короткими рукавами, белых носках и красных пластиковых сандалиях она делала стойку на руках в воротах фабрики. Подбадриваемая со всех сторон, наклонялась вперёд, упиралась руками в землю, поднимала ноги над головой, пока тело не выгибалось полукругом, и шла по земле на руках под аплодисменты и возгласы окружающих. Прибегала её мать Ван Лэюнь, хватала за ноги и ставила в нормальное положение, выговаривая: «Не дурачься, золотце моё». А та, недовольная, говорила: «Но я ещё столько могу…»

Всё это так и стоит перед глазами, а ведь почти тридцать лет прошло… Да появись снова в этом мире Чжугэ Лян, [209] народись опять Лю Бовэнь, [210] даже они не смогли бы предсказать, что через столько лет я, Лань Цзефан, оставлю ради любви карьеру, брошу семью. Мой побег с этой молодой девушкой остался грандиозным скандалом в истории Гаоми. Но я был уверен, что когда-нибудь об этом будут говорить с восхищением. Так в самое тяжёлое для нас время предрекал мой приятель Мо Янь…

— Эй! — воскликнул большеголовый Лань Цяньсуй. Он хлопнул по столу, как ударяет молотком судья на судебном заседании, вернув меня к действительности. — Давай не отвлекайся, а слушай, что я говорю. У тебя ещё будет время на всё эти пустяки, поразмышляешь, повспоминаешь, пожалуешься, а сейчас соберись и слушай меня, слушай мою славную историю о том, как я был свиньёй! На чём это я остановился? Ах да твоя старшая сестра Баофэн и твоя сестричка — ну да, сестричка, как ещё её назвать — Хучжу примчались как ветер на помощь к лежащему под кривым абрикосом Дяо Сяосаню, чуть живому от обильной кровопотери после операции.

Давно ли при одном упоминании об этом кривом романтическом дереве ты мог изойти пеной и грохнуться без чувств? Интересно, если теперь определить тебя под это дерево, ты тоже будешь вздыхать, как покрытый шрамами старый вояка на местах прежних боёв? Время, величайший целитель, поможет зарубцеваться и зажить любым ранам, как бы глубоки ни были вызванные ими страдания. Тьфу ты, я ведь свиньёй тогда был и чего так рассерьезничался!

Ну так вот, Баофэн и Хучжу примчались к дереву, чтобы помочь Дяо Сяосаню. Я стоял в сторонке, умываясь слезами, как старый друг. Поначалу они тоже, как и я, полагали, что ему недолго осталось. Но осмотр показал, что сердце этого канальи слабо, но бьётся, и жизнь действительно висит на волоске. Баофэн тут же взяла всё в свои руки. Вынула из сумки лекарства, предназначенные для людей, и сделала Дяо Сяосаню три укола: средство, укрепляющее сердечную деятельность, кровоостанавливающее и глюкозу высокой концентрации. Особо нужно остановиться на том, как она зашила ему рану. У неё не оказалось с собой иглы для наложения швов и ниток. Хучжу осенило, она вытащила булавку из запаха куртки — знаешь, какие носят замужние женщины, скрепляя одежду на груди или волосы на затылке, — но не было нитки. Хучжу подумала и, слегка зардевшись, предложила:

— А что, если вместо нитки используем мой волос?

— Твой волос? — удивилась Баофэн.

— Ну да, мой. Он у меня с кровяными капиллярами.

— Сестрица, — растрогалась Баофэн, — твоими волосами только Золотого Отрока и Яшмовую Деву зашивать. Жалко на свинью-то использовать.

— Брось, сестрёнка, — тоже с чувством сказала Хучжу. — Мой волос не ценнее волоса из коровьего хвоста или из лошадиной гривы. Если бы не эта их особенность, давно бы состригла. Стричь их нельзя, но выдернуть можно.