<…> Терентьев же, поставив «Ревизора» на дыбы (хотя и почти целиком придерживаясь текста Гоголя), создал невиданного гомункулуса. Терентьевский гомункулус заспиртован столь основательно, что даже самый искушенный зритель бродит вокруг банки режиссерской фантазии, чертыхаясь и тщетно стараясь найти хотя бы одну человеческую черту в этом уроде. Человеческих черт нет. Нет и сверхчеловеческих. Есть дочеловеческие.

Режиссеру предоставляется полное право считать себя непонятым. Глядеть на зрителя и критику сколь возможно презрительно. Ненавидеть их за непонятливость, недоразвитость и пр. и пр. Все мы — люди-человеки. Для человеков ставил свой спектакль режиссер. Нельзя утешиться непонятливостью зрителя. Верит ли сам Терентьев в то, что он создал спектакль будущего? Верит ли?

По существу.

Еще один вопрос режиссеру. Верит ли режиссер в спиритизм? Это не шутка. Вполне серьезно. Взгляните на «Ревизора» в Доме Печати. На сценической площадке слоняются какие-то непонятные фигуры в ярко раскрашенных нарядах. Кажется тебе, что ты попал в восточный театр. Приглядываешься: востоком и не пахнет. Уж не марсиане ли это в представлении бесталанного художника? Кто их знает. Во всяком случае не люди. И вдруг из глубины непонятных фигур раздаются простые человеческие голоса. Из какого-то бездарного «ангела смерти» (частный пристав) прет голос с ярко выраженным армянским акцентом. Что за чертовщина! Что за наваждение! И вот в продолжение всего спектакля видишь ты на сцене какие-то «бесплотные» существа и слышишь обыкновенные человеческие голоса. И кажется тебе, что ходят отдельно «аналитические костюмы», без плана, без цели и звучат не имеющ[ие] к ним никакого отношения «подкостюмные» голоса.

Товарищ Терентьев, верите ли вы в спиритизм?

Аналитическая живопись, может быть, и великое дело. Но «анализ, анализировать» (думаю, «аналитический» производное от этих слов) отнюдь не значит затуманивать, запутывать, сбивать с толку. <…>

Ни один жест, движение, мизансцена, группировка никак и ничем не оправданы. Каждый спектакль имеет свою логику. Будь то «правый», будь то ультра-«левый» спектакль. Логика ли внутренняя, вскрываемая оформлением; логика ли чисто формальная, оправдывающая текст; логика противоречий. Никакие революции в театре не заставят отказаться от логики. Никакие талантливые измышления не оправдают отсутствия ее. В «Ревизоре» Дома Печати логика отсутствует. Она там и не «ночевала». Иногда кажется даже, что режиссером сделано все возможное, дабы алогичность подчеркнуть, оттенить. Алогичность возведена в N-ную степень. Может быть, и в этом есть своя логика. Если это так, то открывается новая театральная страница. Задним числом — театральная заумь [910] . Можем ли мы приветствовать ее?

Есть один момент, который мог бы оправдать весь спектакль. В котором таится глубокий внутренний смысл. Это заключительная сцена. Возвращение Хлестакова. Сцена, говорящая: «все ревизоры (не забывайте эпоху) Хлестаковы. Дело не в Хлестакове, дело в системе». Но натуристическая заумь и аналитическая муть убивают и эту смело задуманную сцену. Финал пропадает, срывается. Воспринимается как один из многочисленных трюков.

Мы за экспериментаторство! Поэтому даже не жалеем затраченных на «Ревизора» денег. Пусть попробуют. Попробовали? Теперь мы ждем отрезвления. <…>

К десятилетию Октября наши научные и художественные учреждения открыли ряд выставок, имеющих огромный художественный интерес. Материал, собранный на этих выставках, столь обширен и разнообразен, что мог бы быть охарактеризован достаточно серьезно лишь в больших серьезных изданиях, — но для широких кругов публики все же надлежит осветить его, хотя бы в беглом журнальном обзоре.

В Художественном Отделе Государственного Русского Музея открылись три выставки: «новейшие течения в искусстве», «русский фарфор» и выставка ксилографии (гравюра на дереве), значительно пополненная.

Наибольшие толки и споры вызывает выставка «новейших течений в искусстве». Шум около направлений, неудачно окрещенных наименованием «левых», возникший лет двадцать тому назад, не затих и по сию пору; даже в некоторых отношениях он сделался сейчас еще более острым на почве «идеологических» устремлений.

Выставка в Русском музее, являющаяся первой в ряду предполагаемых, имеет целью, прежде всего, лабораторную проработку проблем новейших течений в искусстве — проблем, которые не только неясны для «массы», для «широких кругов» зрителей, но даже нуждаются в длительном и серьезном их обсуждении в кругах художников, искусствоведов, музейных деятелей и проч., — поэтому нельзя не приветствовать горячо устройство такой выставки.

Буржуазное искусство как часть капиталистической культуры достигло к XX веку высшей точки своего развития и, вместе с тем, в нем стали сказываться элементы распада.

Наиболее живые творческие силы художников Западной Европы почувствовали весь трагизм положения искусства, попавшего в тупик. Импрессионисты первые подняли знамя борьбы с буржуазными формами искусства. <…> Дальнейшие поколения художников стали противопоставлять буржуазным формам и традициям — новые. Так возникли примитивизм, кубизм, футуризм, супрематизм, конструктивизм и т. д.

Это движение в целом, несомненно, явилось подлинно революционным, не столько по «содержанию» произведений в узком смысле этого слова (тематика), сколько в отношении ломки академических форм, коренного пересмотра «умения видеть» и самых методов живописи. Само собою разумеется, в эту сторону и устремились все поиски пионеров нового искусства, вызвавшие, с одной стороны, яростные нападки академиков, насмешки и издевательства критики и подстрекаемой ею буржуазной толпы, а с другой — упреки в «безыдейности», в бессодержательности их искусства со стороны идеологов искусства, «понятного массам». <…>