— Есть язык, чтобы их произнести, и хватит духу за них ответить.

— Ну, раз ты так считаешь… Тебе, конечно, видней…

Он с совершеннейшим бесстыдством в последний раз потер руки над огнем, потом вытащил из-за пояса и надел перчатки.

— Ладно, все на этом. Я ведь хотел всего лишь посмотреть, какой ты стал. Раз уж счастливый случай свел нас.

Я взглянул на Копонса и Гурриато, которые, стоя у баркаса, посматривали на нас с явными признаками нетерпения. Видно было, что оба еле сдерживаются, чтобы не подойти и не полюбопытствовать. Итальянец будто прочел мои мысли.

— Мне пора. Снеси поклон капитану Алатристе… На днях, полагаю, увидимся…

— Малатеста, — перебил я.

Он недоуменно устремил на меня взгляд, как если бы вдруг ему открылось нечто новое — такое, чего раньше не замечал. Я никогда прежде не обращался к нему по имени или по фамилии, но сегодня впервые взглянул на нашего с капитаном недруга глазами взрослого человека, как настоящий мужчина. Который так же близок от клинка его шпаги, как он — от моей (будь она сейчас при мне).

— Что?

— Вы постарели, ваша милость.

Снова мелькнула жестокая усмешка. На этот раз он лишь на мгновение обозначил ее. И рассеянно провел ладонью по лицу, покрытому давними оспинами.

— Ты прав, — согласился он с печальным цинизмом. — Последние годы не пошли на пользу моему здоровью.

— Но тем не менее остаетесь, я полагаю, смертоносной змеей.

Он секунды три-четыре помедлил с ответом, меж тем как черные холодные глаза пытались определить, куда я клоню.

— Я защищаюсь, мой мальчик, — наконец промолвил он. — Я защищаюсь. Каждый делает что может. Но не тебе меня упрекать. Вспомни-ка пословицу, что больше толку от умного во врагах, чем от дурня — в друзьях. По крайней мере, так считается.

Я решительно мотнул головой. Придет и судный день, подумалось мне, и все всплывет наружу.

— Насчет капитана вы ошибаетесь. Не он вас убьет, а я.

Снова мелькнула злобно-насмешливая гримаса:

— Ого! Я запомню эти слова.

— Не стоит трудиться. Я сам напомню, когда предъявлю счет.

Эти слова были сказаны не ею. Я произнес их негромко и ровно. И еще больше понизил голос, когда добавил:

— Клянусь вам.

Усмешка медленно улетучивалась с его лица. Змеиные неподвижные глаза по-прежнему меня буравили. И никогда прежде я не видел в них такого серьезного выражения.

— Да, — сказал он наконец. — Очень может быть.

Диего Алатристе вылез из гондолы у посольства Испании и, стараясь не поскользнуться на влажном мху, покрывавшем ступени, поднялся, пересек превращенный в сад внутренний дворик за главным входом. В том, что испанский купец пришел уладить кое-какие личные дела, не было ничего особенного, так что он отодвинул тяжелую красную бархатную портьеру, назвал свое имя — «Педро Тобар» — привратнику, прошел по длинному сводчатому коридору, увешанному по стенам гобеленами — фламандской, как показалось ему, работы — и спустя мгновение, скинув шапку и плащ, уже сидел со стаканом горячего вина в руке перед столом, на котором среди разбросанных бумаг стояли чернильница, стаканчик с короткими перьями, песочница, а на полу источала запах лаванды медная жаровня, где тлели раскаленные угли. В комнате находились еще двое — секретарь посольства Сааведра Фахардо и дон Бальтасар Толедо, который отвечал за всю военную сторону операции. Переодевшись доминиканским монахом и сбрив усы, чтобы не узнали, он приплыл по Бренте накануне вечером. И привез с собой для нужд Алатристе и прочих вексель на девятьсот пятьдесят реалов: рачительный Сааведра уже успел получить по нему мешочек золотых и другой — со старыми серебряными полуцехинами. И капитан, медленно — поскольку был не счетовод, а солдат, — пересчитав деньги, рассовал их по карманам, выпил стакан горячего вина, не отказался от второго, вытянул ноги поближе к жаровне и приготовился слушать последние новости.

— Переворот начнется через три дня, — сообщал Бальтасар Толедо. — Десять галер с испанскими солдатами приближаются к Венеции. А те, кого пока нет в городе, прибудут сегодня или завтра. Впрочем, командиры уже здесь и, как и вы, сеньор Алатристе, знакомятся с местностью, где им предстоит действовать.

Капитан смотрел на него, словно мерку снимал. От этого человека будет в определенном смысле зависеть его собственная жизнь и жизнь его людей. Побочный сын маркиза Родеро был мужчиной видным и статным. Лицо имел смуглое, с правильными чертами; ранняя седина придавала особенное благородство его облику, по которому так легко угадать, как молодой человек из хорошей семьи, начав службу с жалованьем в шесть эскудо при каком-нибудь полководце, дальше двинулся без задержки и стремительно сделал военную карьеру. И Алатристе, в тринадцать лет ставший барабанщиком и мочилеро, а потом еще тридцать месивший грязь и дерьмо под знаменами короля, не мог не сравнить судьбу свою и этого господина.

— Посол, дон Кристобаль де Бенавенте, остается в стороне, — продолжал Толедо. — Даже я не буду сноситься с ним. Это должно быть ясно — на тот случай, если кто-нибудь влипнет, куда не надобно влипать… Потому что последняя история, случившаяся во времена Бедмара и герцога Осуны, наделала слишком много шуму, и на испанцев повесили всех собак. Так что официально его превосходительство решительно ни о чем понятия не имеет.

Сааведра Фахардо слушал молча, нахмурив лоб с видом школьного учителя, вызвавшего ученика отвечать трудный урок. Он чем-то напомнил Алатристе счетовода Ольмедилью, с которым познакомился в Севилье, куда тот был прислан оприходовать контрабандное золото — и где во исполнение своего долга геройски погиб на борту «Никлаасбергена». А вот насчет честности Сааведры капитан за неимением сведений сказать не мог ничего. Обликом своим — черным колетом тончайшего сукна с вышитым на груди крестом Сантьяго и белым накрахмаленным воротником-голильей — дипломат удивительно вписывался в представления о том, как выглядит высокопоставленный чиновник испанской монархии, который в канцелярии, в окружении сонма помощников, но и сам не гнушаясь выпачкать пальцы в чернилах, отсылает и получает бумажки, однако имеет в руках власти больше, чем иной вельможа или генерал, ибо от него зависят могущество и слава королей и министров — тех, кому он служит. Впрочем, он и сам — не что иное, как результат сложных расчетов, — сумм и разностей, — между верностью и подлостью.

— Однако и вы, и я, — возразил Алатристе, отхлебнув еще вина, — знаем, что посол — в курсе дела.

Оба воззрились на капитана. Сааведра — с любопытством, Толедо — несколько высокомерно. Последнему как будто не понравилось, что подвергнута сомнению его умопостигаемая стойкость на допросе в застенке.

— Говорят, вы — немы.

Он сказал «вы», а не «мы», и это слегка взбесило Алатристе. Он, старый пес, все на свете видевший, прекрасно знал, что при должном навыке и соответствующем подходе язык можно развязать у любого. И вся разница лишь в том, что у одних раньше, у других — позже. Знал и то, что если очень повезет, испустишь дух, прежде чем с тебя спустят шкуру, — и ничего не скажешь.