Мое душевное напряжение не спадает, и я догоняю собственные строки, вырывающиеся из-под пера. Эта гонка мутит ясность сознания: темнеет в глазах, нутро выворачивает рвота. Кажется, против моей воли меня забрасывают за грань разума, где иной ход времени, иной голос, иной язык, иной сумеречный мир идолов, и меня охватывает всеобъемлющий страх перед самим собой. Я ощущаю себя окаменевающим идолом, который грозит опрокинуться и рухнуть, похоронив меня под своими обломками, ибо моя философия и моя жизнь слились в единое целое.

Впервые открывается во мне заблуждение, — будто там, где ничего не слышно, ничего нет.

Как говорят буддисты: все слышат хлопок двух ладоней, но слышал ли кто хлопок одной ладони?

Звоном в ушах приходит оставившая меня реальность, и постепенно преодолевается страх перед тем, как перейти грань и не вернуться.

«Казус Вагнера» напечатан в середине сентября, когда я еще находился в Сильс-Марии.

Двадцать первого сентября я возвращаюсь в Турин, где в моей комнатке на улице Карло Альберто, с помощью Петера, работаю над корректурой «Сумерек идолов» и «Антихриста».

Пятнадцатого октября, нынешнего тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в день, когда мне исполняется сорок два, начинаю эту прелюдию к «Переоценке всех ценностей», — «Ессе Номо», — и завершаю ее за девятнадцать дней — четвертого ноября.

Самое для меня удивительное, что мое физическое состояние резко улучшилось. Исчезли головные боли и приступы тошноты, изводившие меня в течение пятнадцати лет. Естественно, усилилась работоспособность. Каждый день я сижу в библиотеке, совершаю многочасовые прогулки вдоль реки По, посещаю концерты, часами не отхожу от фортепиано в моей комнате.

Все это слишком внезапно, слишком хорошо, что вызывает нехорошие предчувствия. Я уже жалею, что сообщил о моем самочувствии матери и друзьям. Меня изводит тревога, и я пытаюсь, насколько возможно, сдержать сотрясающую все мое существо эйфорию, которая диктует мне строки «Ессе Номо».

И все же не могу сдержаться: написал Стриндбергу, что я достаточно силен, чтобы расколоть историю человечества на два куска.

Однако, к великому сожалению, мои гениальные пророчества не имеют никакого отклика, проваливаются в пустоту, книги мои не покупаются, «Казус Вагнера» никто не понял.

И, вообще, проза — это бессилие.

Овеществившаяся материя жизни застывает молчанием. Как врубиться в нее? Сколько ни ищи спасения у классиков, все равно остаешься один на один — с собой, с какими-то фрагментами, в которых сумел едва схватить нечто, всего на миг, ибо опять все общо, скучно, и намекнувшие на что-то тьма и свет ускользают сквозь пальцы.

Ощущение реальности остается лишь, как привкус возраста.

И вообще, кто я: тиран из Турина?

Много времени утекло с тех пор, как бурлящая кровь тирана кипела в моих жилах, ибо, при всей моей эйфории, связанной с внезапным выздоровлением, я мертв — в свои сорок два, пережив отца на шесть лет.

Живу над краем Преисподней, и месяц пиратом уставился в окно моей каморки. Холод смерти, притаившийся по углам, внезапно обдает ознобом и тревогой. Можно ли еще ожидать какого-либо чуда в этой комнате, хранящей все мои дневные и ночные кошмары?

Ну, к примеру, внезапное галлюцинирующее явление, как из пены морской — любимой Лу? Я слышу ее голос через отошедшее время после того, как она прочла какой-то мой текст: «Рука мастера».

И я, трижды скрученный одиночеством, на пятом десятке своих лет, вымоченный в уксусе унижения и нищего прозябания, вымученный припадками неоправданной эйфории и столь же неоправданной депрессии, на миг радуюсь, как ребенок, впервые в жизни услышавший похвальное слово.

Радует миг, когда меня опахнуло девичьим голосом из раскрытого окна дома, мимо которого я проходил, по ночной улице возвращаясь из библиотеки в мое жилье. Невидимое за стеной существо, разговаривая с кем-то, послало мне, не догадываясь об этом, привет и поддержку.

Неожиданно пошел дождь, стремительно приближаясь отвесной стеной.

Неожиданно я понял: у меня есть собеседник. Пусть он тоже — молчание, но он — мой отец. Рассвет приближается столь же стремительно, как усиливающийся ливень. И отец стоит вплотную к стягивающей небо и землю стене падающих вод. Свет между струями высвечивает и молодит его лицо.

Опять это смущение от смещения, двойного фокуса: кто-то напоминающий меня перемещается по улице и в глубине витрин, и как заигранная пластинка, вертится в мозгу слово — Doppelganger — двойник, идущее параллельно удвоение, переходя в — Doppelbrechung — двойное преломление. Разве это не так: то один, то другой говорит, что встречал меня в местах, где я не был. Кто-то похожий на меня бродит в этом мире. Но это не внушает надежды. Внешнее сходство, как насмешка над сущностью, которая держит меня на этой земле. Я не могу свои терзания передать двойнику, ибо он пугающе легкомыслен и бесплотен.